Генри Миллер - Нексус

В течение дня подобные причудливые извивы мысли не раз посещали меня; они вырастали предо мной наподобие высоких тополей в то время как я мерил шагами улицу, надеясь на прилив вдохновения, или, уткнувшись в подушку, искал забвения в сне. Как удивительна, как прекрасна жизнь писателя! — не раз говорил я себе, подразумевая под этим существование в царстве переплетенных, перевитых сучьев, ветвей, листьев, шипов, побегов и всего прочего. Та, весьма умеренная, деятельность, связанная с моей «работой», не только не отнимала у меня энергию, но, напротив, стимулировала. Я находился в постоянном возбуждении. Если время от времени я и жаловался на опустошенность, то это состояние никогда не возникало от избытка работы, а наоборот — когда я оказывался во временном тупике. Не владел ли мной подсознательный страх, что, дай я себе волю, у меня может прорезаться собственный голос? Не боялся ли я, что, извлеки я на свет Божий так долго скрываемое сокровище — не знать мне больше покоя и отдыха от изнурительного труда?

Человек не может представить Сотворение Мира. Сама мысль об этом ему не по плечу! Так же невозможно вообразить и состояние прямо противоположное — хаос. Немыслимо считать, что это просто отсутствие творческого начала. Чем глубже мы смотрим на вещи, тем более склонны видеть порядок в беспорядке, закон в беззаконии и свет во тьме. Ничто — отсутствие чего бы то ни было — уразумению не поддается. Уже целую вечность все вокруг нас движется, пульсирует, прибывает, убывает, меняется. И все это в соответствии с непостижимыми побудительными мотивами и силами, которые мы, раз открыв, называем законами. Хаос! Мы не знаем о хаосе ничего. Молчание! Оно ведомо только мертвым. Ничто! Высморкайся изо всей силы — все равно в носу что-то останется.

Когда и где прекращается творчество? И может ли писатель создать нечто новое, то, чего до него еще не было? Не может. Писатель просто варит в своем котелке новую похлебку из старых харчей. В противоположность труду по сотворению мира его творческие усилия имеют начало и конец, а посредине, там, где он варит или, точнее, варил свою похлебку, рождается подобие жизни: книга. Некоторые книги изменяют облик мира. Но это не коренное изменение, а всего лишь перестройка. Все жизненные проблемы остаются. Можно подтянуть лицо, но годы этим не убавишь. Книги не оказывают глубинного влияния на жизнь. И писатели тоже. Все заключено в первопричине. «Где был ты, когда я создавал мир?» Ответьте на этот вопрос — и вы разгадали тайну сотворения Вселенной.

Мы пишем, зная с самого начала, что проиграли. И каждый день молим о ниспослании новых мук. Чем больше скребем в затылке и ерзаем, тем лучше себя чувствуем. А если и читателей станет так же разбирать, то мы просто воспарим от восторга. Пусть никого не настигнет апатия! Пусть всегда рассекают воздух интеллектуальные стрелы, посланные les hommes de lettres [105].Обратите внимание — литераторами. Литера — буква. Очень удачное словообразование. Так и видятся буквы, скрепленные друг с другом невидимыми намагниченными проволочками. Творческие муки навязаны мозгу, назначение которого — работать без насилия. С кем вы знакомитесь — с человеком или его сознанием? Сознанием, включающим в себя книги, страницы, предложения, набитые запятыми, точками, точками с запятой, тире, звездочками, сносками. Один писатель получает премию, членство в Академии, другой — обглоданную кость. Именами одних называют улицы и бульвары, другие кончают жизнь на виселице или в богадельне. И даже в том случае, если все их «творения» будут прочитаны и усвоены, люди все равно будут мучить друг друга. Ни один писатель, пусть самый гениальный, не в силах изменить жестокую реальность.

Жизнь великих ничем не отличается от жизни простых смертных. И жизнь литераторов тоже. Кто стремится изменить мир? (Да пусть он сгинет, провалится к чертям собачьим!) Тетраззини выводит свои трели, Карузо сотрясает голосом люстры, Корто порхает в вальсе, как летучая мышь, великий Владимир [106]насилует клавиатуру — разве думают они о созидании или спасении? Да они и о запоре даже не думают… Дорога дымится под копытами копей, громыхают мосты, облака пролетают мимо. Какой во всем этом смысл? Ветер свистит в ушах. Все проносится — бубенчики, запонки для воротничка, усы, гранаты-плоды и ручные гранаты. Мы сторонимся, чтобы уступить дорогу вам, горячие кони. И еще вам, дорогой Яша Хейфец, и вам, дорогой Иожеф Сигети, и вам, дорогой Иегуди Менухин. Мы смиренно отступаем в сторону — слышите нас? Нет ответа. Только позвякивают запонки.

В те ночи, когда этот бег стремительно нарастал и когда все извлеченные из небытия персонажи разыгрывали сцены в моем сознании — спорили, визжали, пели йодлем [107], ходили «колесом», даже ржали — что за кони! — я знал: это единственно подходящая для меня жизнь — жизнь писателя, а остальной мир пусть пребудет сам по себе, остается неизменным или портится, чахнет и гибнет, ведь я уже этому миру не принадлежу. Тому, что болеет и умирает, тому, что вновь и вновь ранит себя, тому, что содрогается, как краб с оторванными клешнями… У меня есть свой мир, похожий на Graben [108], где в беспорядке соседствуют веспасиана [109], Миро, Хайдеггеры, биде, канторы, поющие голосом кларнета, оперные дивы, утопающие в собственном жире, горнисты и тройки, которые мчатся, как ветер… В этом мире нет Наполеона и Гете, нет даже таких возвышенных душ, как святой Франциск, Милес Песнопевец и Витгенштейн, которым повиновались птицы. И даже поверженный на землю карликами и гремлинами, я сохраняю свою власть. Мои любимцы по-прежнему повинуются мне — прыгают, как зерна кукурузы на раскаленной сковородке, а потом сами укладываются рядком, образуя предложения, абзацы, страницы. И когда-нибудь, в каком-то отдаленном месте, другие, влюбившись в музыку слов, отзовутся на те же мысли и возьмут приступом небеса, чтобы принести и туда эти бредовые идеи. Почему происходят такие вещи? Непонятно, как непонятно, почему рождаются кантаты и оратории. Мы знаем только, что их магия закономерна и что, слушая, вникая и благоговея, мы добавляем радость к радости, страдание к страданию, смерть к смерти.

Нет ничего более творческого, чем само творчество. Авель родил Богула, Богул родил Могула, а Могул родил Цобеля. У попа была собака… Буква к букве — и вот возникает слово; слово к слову — возникает фраза, и так далее: фраза к фразе, предложение к предложению, абзац к абзацу, глава к главе, книга к книге, эпопея к эпопее — так и тянется Вавилонская башня, чуть-чуть не дотягиваясь до губ Всевышнего. «Прежде всего — смирение». Или, как говорит мой дорогой, бесценный Учитель: «Нам нельзя забывать, что нашими ближайшими родственниками являются насекомые, птеродактили, ящеры, слепозмейки, кроты, скунсы и крошечные белки-летяги» [110]. Но давайте не будем также забывать, когда творчество поглощает нас, что каждый атом, каждая молекула, каждый элемент Вселенной связан с нами, подбадривает нас или, напротив, осаживает, напоминая, что грязь — не только грязь, а Бог — не только Бог, что все в природе перемешано, поэтому мы вечно, как кометы, гонимся за собственными хвостами и тем самым задаем направление движению, материи, энергии и прочей концептуальной ерунде, геморроидальными шишками впившейся в задницу мироздания.