Михаил Евстафьев - В двух шагах от рая

…Действительно. Началось это давно. Представилось однажды, что повторяющиеся в ночном сознании события – будни в кабульском полку, афганские пейзажи, горы, и особенно последний бой, – вовсе не сновидения, и что, напротив, тот день, когда они поехали на охоту, и гуляли в лесу, и Настюша провалилась в лужу, но не сказала папе, только позже призналась, когда шли к машине, и он спросил ее, почему она так странно шагает, сказала Настюша, что в ботинках «немного сыло», а ботинки просто все были полны воды, хлюпали так, что ужас, – весь день тот мог запросто привидеться ему во сне…

…точно! в последнюю ночь перед ранением, в горах… значит, я до

сих пор в Афгане… балансирую между жизнью и смертью?..

– А что Ленка-то уехала?

– Семейные неурядицы.

– Она про осколок знает?

– Рассказал.

– Что говорит?

– Ничего не говорит, жалеет.

– Это они, бля, мастерицы. Поплакать, поныть, поворчать! Все кишки вытянут!

– Лена не такая, – встал на защиту Олег.

– Что значит: не такая?

– Она никогда не ноет.

– А чего ж ты ее выгнал?

– Поругались. Из-за квартиры. Требовала, чтобы я к Богданову шел, рапорт еще один написал. Какой теперь на … рапорт? Пинком под зад, а не квартиру.

– Сложная ситуация.

Они склонились над незамысловатой закуской, курили, тыкали бычки в консервную банку с остатками жира.

…что если уехать из этой страны?..

Он повторил эту идею вслух.

– А что? Всей семьей соберемся и уедем! Уезжают же некоторые, в Америку, например.

– Дурак ты, Шарагин! Это же только евреев выпускают! А кто тебя выпустит из страны?! Да и куда ты денешься без ВДВ! Кому ты на … нужен?! Устройство парашюта иностранной разведке и без тебя давно известно.

– В общем-то ты прав, конечно, пусть хоть в штабе, но только бы не гнали из вооруженных сил.

– Че ты заладил? Никто тебя не выгонит.

– Времена меняются.

– Тут ты прав, конечно. Нашему брату офицеру эти перестройки ни к селу, ни к городу.

…мы созданы для того, чтобы воевать, а враг всегда будет…

– Враг всегда будет, Женька! – взбодрился Олег. – И коли снова война – и меня призовут, тут-то не боись! – как он сразу воодушевился! – Так что если уж и суждено увидеть Вашингтон, и зеленую лужайку перед Белым домом, то только из-под купола парашюта!

– Ну. Пока до Америки не долетели, давай-ка что-нибудь поджарим, – заерзал на табуретке Чистяков. – Жрать охота. Картошка есть?

Разложили на полу газету, начистили полкастрюли.

– Знаешь, Женька, мне снилось, что у нас с Леной родился сын. Она всегда хотела двоих детей. Я раньше тоже об этом мечтал. Но все изменилось. Куда теперь второго ребенка! Я не уверен, что нас троих смогу прокормить.

– Прокормишь! – Женька встал к плите. Сливочное масло заскользило по раскаляющейся сковородке. – Сейчас бы сальцу! – Женька ловко строгал ломтики картошки.

– Легко сказать. Даже помню, что имя ему дал – Александр. Мне снилось, что лежу я на кровати, а он ползает рядом, пухленький, смешной, с родинкой на спине. – Закурил. – Если будет сын, непременно отдам его в суворовское! Пусть закончит, а там сам решит – оставаться служить или нет. А потом резануло: как мог родиться сын, если я умер. Дело в том, что мне чуть раньше снилось, что я умер. В Афгане погиб!

– Мне тоже бред всякий снится. – Женька поворошил ножом картошку, сел за стол: – Наливай!

– Я и могилу свою видел и имя на надгробии: Шарагин Олег Владимирович, такой-то год рождения, такой-то год смерти. И знаешь, что самое интересное? И число и год совпадали с днем той операции, когда меня ранили!

– За тебя!

– Женька! Ты меня слушаешь?!

– Хорошо пошла!

– Ты не слушаешь совсем!

– Ну. Налить еще?

– Наливай. Так вот, во сне я переживаю все это, и разобраться не могу: то ли я действительно мертв, и все вижу с того света, то ли прыгать от счастья, что сын родился.

– Давай выпьем! – Женька потянулся за банкой с рассолом.

…а что если я давно уже мертв? или при смерти? может, я

действительно еще в Афгане и все мне это снится? вот проснусь и

все пройдет, и будет снова Кабул, полк, горы…

– Как ты считаешь, я нормальный?

Женька прищурил один глаз, надул губы:

– Нормальный. Ты мне лучше вот что расскажи. Ты мне про свои санаторные похождения не доложил.

– Какие, к черту, похождения?!

– Ты что ж, целый месяц никого?..

– Не до это было.

…он так ничего и не понял…

– Значит, ты ненормальный! Чтоб я за две недели в санатории, ни на одну бабу не залез! – возмутился Женька. – Х-хэ! Да мне бы, блядь, хоть на пару дней куда улизнуть. Все чувствует! Любой запах чует. Хорошо вот к тебе отпустила, и то со скандалом. У-у-у! Сука! Паяльной лампой сжег бы! Две недели! Лафа! Какой же ты идиот! Помнишь, блондинку в Кабуле? Слушай, бля, давай в город махнем! – он взглянул на часы. – Начало первого.

– Пойдем спать, Женька. Нечего на пьяную голову баб искать.

– Растравил душу.

– Кто растравил?

– Ты! Кто?

Смерть напомнила о себе во сне, глаза слиплись, и он нащупал ее руками в кромешной тьме, словно она спала рядом, как раньше, до отъезда к маме, спала рядом Лена; смерть лежала рядом, под одним с Шарагиным одеялом, и ровно дышала; он чувствовал ее прикосновения, нежные, ласкающие, как руки любящей женщины, он даже мог поклясться, что она приняла женское обличие! все пространство пропиталось смертью, оно состояло из густой, тягучей массы, а когда он дотрагивался до нее руками, смерть превращалась в глину, и пальцы разминали ее.

В этих сновидениях о смерти обнаружил он неожиданно для себя определенное притяжение и очарование. Смерть не имела больше ничего общего с жутким видением в кабульском морге, обезображенными трупами, стеклянными глазами, в которых застыло ее отражение, как застывает в кусочке янтаря какое-нибудь древнее насекомое, не имело ничего общего с липким запахом умершего тела, который надолго впитывается в одежду и подошвы, ни имело ничего общего с сыростью земли, накрывающей и прячущей от мира людей, утративших способность дышать.

Смерть представлялась ему иначе; она умела плотно пронизывать пространство вокруг человека, она повисала в плоском небе над головой, растворялась в глубокой, мягкой пыли под ботинками, смешивалась с сухим, упрямым, назойливым ветром, прозванным «афганцем».

– Живой? – над ним стоял проснувшийся Чистяков.

Двусмысленность Женькиного вопроса не вызывала сомнений. Он спрашивал не только про похмелье, он спрашивал про боли, которые бывают по ночам, которых так опасался Олег. А ночь прошла спокойно, без приступа, и голова гудела только от выпитого накануне.

…значит он не верит мне… он так ничего и не понял…

После выкуренной натощак сигареты, Женьку как осенило: