Генри Миллер - Тропик Козерога

Ничего у нас не вышло. В конце концов я от нее уехал. На самом деле я уезжал от другой женщины, но за день до отъезда решил зайти к ней. До вечера еще было далеко, и она вышла в палисадник. К тому времени она уже была помолвлена с другим и казалась счастливой, но, как ни слеп я был, а все же видел, что она только делает вид. Стоило мне сказать одно лишь слово, и, уверен, она разорвала бы помолвку и, может быть, даже уехала бы со мной. Я же предпочел наказать себя, беззаботно попрощался с ней и пошел по улице, словно неживой.

На следующее утро я отправился на Западное побережье, твердо решив начать новую жизнь. С новой жизнью тоже ничего не вышло. Я оказался в конце концов на ранчо в Чула-Виста и несчастнее меня, видимо, не было людей на всей планете. Гам осталась девушка, которую я любил, здесь была женщина, которую я от всего сердца жалел. Я жил с ней два года, с этой женщиной, а казалось — всю жизнь. Мне было двадцать один, ей — тридцать шесть. Всякий раз, глядя на нее, я думал: вот мне будет тридцать, а ей — сорок пять, когда мне станет сорок — ей будет пятьдесят пять, когда мне — пятьдесят, ей — шестьдесят пять. На ее лице были морщинки у глаз, морщинки от смеха, но все равно морщинки. Когда я целовал ее, они увеличивались десятикратно. Она была смешливая, но глаза у нее были печальные, очень печальные. Армянские глаза. Волосы, от природы рыжие, она обесцвечивала перекисью водорода. В остальном она была прелестна: тело Венеры, душа Венеры, терпимая, любящая, благодарная, какой и должна быть женщина, разве что старше меня на пятнадцать лет.

Эти пятнадцать лет разницы сводили меня с ума. Когда я шел рядом с ней, думал лишь об одном: а что будет лет через десять? Или: на сколько лет она сейчас выглядит? Кажусь ли я достаточно зрелым для нее? Когда мы возвращались в дом, все вставало на свои места. Поднимаясь по лестнице, я щекотал ее, от этого она тихо ржала, как лошадка. Если на кровати уже расположился ее сын, парень почти моего возраста, мы прикрывали дверь в комнату и запирались в кухне. Она ложилась на узкий кухонный стол, а я уж как-нибудь пристраивался. Это было дивно. А еще удивительнее то, что всякий раз при этом я повторял себе: это в последний раз, завтра же со всем этим будет кончено!

А после, ведь она служила дворником, я отправлялся в подвал и вместо нее катал бочки с золой. По утрам, когда ее сын уходил на работу, я карабкался на крышу и проветривал постельное белье. И у нее, и у сына был туберкулез… Иногда обходилось без сцен на столе. Иногда безнадежность хватала меня за горло, тогда я одевался и уходил. И время от времени забывал возвращаться. Тогда я чувствовал себя несчастнее, чем раньше, потому что знал: она ждет меня и ее большие печальные глаза устремлены вдаль. И я возвращался как человек, у которого есть долг. Ложился на кровать, а она ласкала меня; я изучал морщинки у ее глаз и корни ее волос, где пробивалась рыжина. Лежа так, я часто думал о той, другой, которую любил, думал: вот бы она лежала рядом со мной… Те долгие прогулки я совершал триста шестьдесят пять дней в году! — и вновь повторял их в мыслях, лежа рядом с другой женщиной. Сколько раз с той поры я прокручивал в голове эти прогулки! Самые грустные, унылые, мрачные, бесцветные, безобразные улицы, когда-либо созданные человеком! В душе отзывалось болью мысленное повторение тех прогулок, тех улиц, тех несбывшихся надежд. Есть окно, да нет Мелизанды; {148} 148 Мелизанда — главная женская партия оперы Клода Дебюсси «Пеллеас и Мелизанда» (1902), написанной по мотивам одноименной драмы Мориса Метерлинка. сад тоже есть, да нет блеска золота. Прохожу опять и опять: окно всегда пусто. Низко висит вечерняя звезда; появляется Тристан, {149} 149 Тристан — герой музыкальной драмы Рихарда Вагнера «Тристан и Изольда» (1859). потом Фиделио, а потом Оберон. {150} 150 Фиделио, Оберон — герои одноименных опер Л. Бетховена и К. Вебера. Гидроголовая собака лает во всю мочь, и хотя поблизости нет болот, отовсюду раздается кваканье лягушек. Те же дома, те же трамвайные пути, все то же. Она прячется за занавеской, она ждет, когда я пройду мимо, она делает то или делает это… но нет ее том, нет, нет, нет. Это — великая опера или шарманка? Это Амато, раздувающий золотые легкие; это — «Рубайат», это — Эверест, это — безлунная ночь, это — плач на рассвете; это — мальчик, начинающий верить; это — кот в сапогах; это — Мауна-Лоа; {151} 151 Мауна-Лоа — вулкан на острове Гавайи, чрезвычайно активный в XIX и XX веках. Знаменит тем, что это — крупнейшая в мире гора по объему. Высота — 4170 метров. это — лиса или каракуль; это не имеет ни времени, ни места, ни конца, это начинается вновь и вновь, под сердцем, в глубине глотки, в подошвах, и почему не один только раз, ради Бога, только раз, только тень или шелест занавески, или дыхание на оконном стекле, хоть что-то хоть раз, пусть ложь, лишь бы прекратилась боль, прекратились эти прогулки туда, сюда, туда-сюда… Идем домой. Те же дома, те же фонари, то же все. Я прохожу мимо собственного дома, мимо кладбища, мимо газохранилища, мимо трамвайного парка, мимо резервуара и выхожу на открытую местность. Я сижу на обочине, уткнув голову в ладони, и плачу. Несчастный парень, я не могу сделать так, чтобы сердце билось до разрыва вен. Мне хотелось бы задохнуться от горя, но вместо этого я становлюсь камнем.

Тем временем другая ждет. Я вижу, как она сидит на низком крыльце, глаза огромны и печальны, лицо бледно и дрожит от нетерпения. Я думал, жалость зовет меня вернуться, но теперь я иду к ней и вижу в ее глазах выражение, смысл которого не понимаю, знаю только, что мы войдем в дом и ляжем вместе, потом она встанет полуплача, полусмеясь и будет тихо наблюдать за мной: как я шевелюсь во сне. И никогда не спросит, что же меня мучит, никогда, никогда, ведь она боится узнать правду. Я не люблю тебя! Услышит ли она мои крик? Я не люблю тебя!

Я кричу вновь и вновь, плотно сжав губы, с ненавистью в сердце, с отчаянием, с безнадежной силой. Но эти слова так никогда и не сорвутся с моих губ. Я смотрю на нее и молчу. Я не могу. Время, бесконечное время в наших руках, и ничто его не заполнит, кроме лжи.

Хорошо, не буду повторять всю свою жизнь вплоть до рокового момента — это слишком долго и очень больно. Кроме того, разве моя жизнь хоть как-то предвещала этот кульминационный момент? Сомневаюсь. Думаю, было очень много возможностей начать все сызнова, но я утратил и силу, и веру. Вечером, о котором хочу рассказать, я вышел один. Я вышел из прежней жизни и вошел в новую. И это не потребовало ни малейшего усилия. Тогда мне было тридцать. У меня была жена, ребенок и то, что называется «завидным положением». Таковы факты, а факты ничего не значат. Правда состоит в том, что мое желание было так велико, что стало реальностью. В такой момент то, чем занимается человек, не имеет большого значения, в расчет принимается только то, что он собой представляет.