Одри Ниффенеггер - Жена путешественника во времени

– Я сейчас приеду, Клэр. – Она вешает трубку. Я аккуратно кладу трубку на телефон, как будто, если швырну ее, телефону будет больно. Осторожно поднимаюсь, ищу сумку. Хочу написать Генри записку, но не знаю, что сказать. Я пишу «Уехала в "Масоник". Судороги. Кларисса увезла меня в семь двадцать. Клэр». Отпираю для Генри заднюю дверь. Записку оставляю у телефона. Через несколько минут у двери появляется Кларисса. Мы садимся в машину, за рулем Гомес. Мы почти не разговариваем. Я сижу впереди, глядя в окно. Едем к западу от Белмонта, по Шеффилд, Веллингтон. Все кажется непривычно резким и выразительным, как будто мне нужно это запомнить, как будто потом будет проверка. Гомес сворачивает на зону выгрузки перед «скорой помощью». Мы с Клариссой выходим. Я оглядываюсь на Гомеса, который коротко улыбается и уезжает парковать машину. Мы идем через двери, которые автоматически открываются, когда мы ступаем на полоску, как в сказке, как будто нас тут ждали. Боль схлынула, как вода, и теперь снова возвращается на берег, свежая и яростная. Несколько человек, маленьких и жалких, сидят в ярко освещенной комнате, ждут своей очереди, охватывая свою боль склоненной головой и скрещенными руками, и я сажусь среди них. Кларисса подходит к мужчине, сидящему за стойкой. Я не слышу, что она говорит, но когда он произносит: «Выкидыш?», я понимаю, что происходит и что это называется именно так, и это слово распирает мою голову, пока не заполняет все уголки сознания, пока не начинает доминировать над всеми мыслями. Я начинаю плакать.

Они сделали все возможное, чтобы спасти ребенка, но он умер. Позже я узнаю, что Генри все-таки пришел, но они его не пустили. Я сплю, а когда просыпаюсь, уже ночь, Генри сидит рядом. Он бледен, глаза ввалились, не говорит ни слова.

– Боже,– бормочу я,– где ты был?

Генри наклоняется ко мне и нежно обнимает. Я чувствую щекой его щетину, и она царапает меня, не просто кожу, а до глубины, раны открываются, лицо Генри мокрое, но чьи это слезы?

ГЕНРИ: Я прихожу в лабораторию сна усталый, как и попросил меня доктор Кендрик. Я буду спать тут уже пятый раз, и процедура мне знакома. Я сижу на кровати в странной, ненатуральной спальне, как будто домашней, в пижамных штанах, а Карен, ассистентка лаборатории доктора Ларсона, намазывает мне голову и грудь гелем и прикрепляет провода. Карен молодая, светловолосая вьетнамка. У нее длинные накладные ногти, и она говорит: «Ой, извините», царапая мою щеку ногтем. Свет тусклый, в комнате прохладно. Окон нет, только небольшое одностороннее стекло, которое отсюда выглядит как зеркало, а за ним сидит доктор Ларсон или кто там еще – наблюдает весь вечер за приборами. Карен заканчивает прикреплять провода, кивает мне, желая спокойной ночи, и выходит. Я осторожно устраиваюсь на кровати, закрываю глаза, представляя себе линии, которые по ту сторону стекла рисуют длинные кривые, похожие на паучьи лапы, величественно отмечая движения моих глаз, дыхание, мозговые волны. Через несколько минут я засыпаю.

Мне снится, что я бегу. Я бегу через леса, густые кустарники, деревья, но почему-то пробегаю через все это, не касаясь, словно призрак. Врываюсь на поляну, а там пожар…

Мне снится, что я занимаюсь любовью с Ингрид. Я знаю, что это она, хотя лица не вижу, но это тело Ингрид, ее длинные гладкие ноги. Мы в доме ее родителей, в гостиной на диване, работает телевизор, настроенный на канал природы: бежит стадо антилоп, а потом показывают парад. Клэр сидит на крошечной тележке на параде, она очень грустная, в то время как люди веселятся вокруг нее, и внезапно Ингрид вскакивает, вытаскивает лук и стрелы из-за дивана и стреляет в Клэр. Стрела проходит через экран телевизора, Клэр прижимает руку к груди, как Венди в немом кино «Питер Пэн», я вскакиваю и начинаю душить Ингрид, мои руки сжаты вокруг ее шеи, я ору на нее…

Я просыпаюсь. В холодном поту, сердце выскакивает из груди. Я в лаборатории сна. На секунду мне приходит мысль: вдруг они что-то от меня скрывают, например, что они видят мои сны, видят мои мысли. Я поворачиваюсь на бок и закрываю глаза.

Мне снится, что мы с Клэр гуляем по музею. Музей очень старый, картины в золотых рамках в стиле рококо, все посетители в высоких напудренных париках и огромных платьях, сюртуках и бриджах. Кажется, они нас не замечают. Мы смотрим на картины, но они не настоящие, это стихи, стихи в физическом проявлении.

– Смотри, – говорю я Клэр, – тут Эмили Дикинсон.

«Что сердцу? – Радость дай – Потом – уйти от мук…» [87]Клэр стоит перед ярким желтым стихотворением и, кажется, греется в его свете. Мы видим Данте, Донна, Блейка, Неруду, Элизабет Бишоп; заходим в комнату, полную Рильке, быстро минуем битников и останавливаемся у Верлена с Бодлером. Внезапно я понимаю, что потерял Клэр, и иду, потом бегу обратно через галереи и вдруг вижу ее: она стоит перед стихотворением, крошечным белым стихотворением, приткнувшимся в уголке. Она плачет. Подойдя к ней, я читаю:

Я валяюсь в траве, холодно, меня обдувает ветер, я голый и замерз в темноте, на земле снег, я на коленях, капает кровь, я протягиваю руку…

– Господи, у него кровь…

– Черт, как это случилось?

– Он оторвал все электроды, помогите мне его обратно положить…

Я открываю глаза. Кендрик и доктор Ларсон склонились надо мною. Доктор Ларсон выглядит расстроенным и обеспокоенным, но у Кендрика на лице радостная улыбка.

– Поймали? – спрашиваю я.

– Это был класс.

– Здорово.

И я проваливаюсь в обморок.

ГЕНРИ: Я просыпаюсь и чувствую запах металла, это кровь. Кровь везде, и Клэр свернулась посреди нее, как котенок.

Я трясу ее, она говорит:

– Нет.

– Клэр! Вставай! У тебя кровь!

– Мне снилось…

– Клэр, пожалуйста…

Она садится. Руки, лицо, волосы – все в крови. Клэр вытягивает руку, на ней лежит маленькое чудовище. Она просто говорит: «Он умер» – и начинает рыдать.

Мы сидим в обнимку на краю пропитанной кровью постели и плачем.

КЛЭР: Мы с Генри собираемся уходить. Снежный день, и я натягиваю ботинки, когда раздается телефонный звонок. Генри идет по коридору в гостиную, отвечать. Я слышу, как он говорит:

– Да? Правда? – И потом: – Вот черт! Секунду, я возьму листок… – Затем долгая тишина, отмеченная время от времени просьбами: – Так, а это что…