Татьяна Набатникова - День рождения кошки

— Я много выслушал, столько оскорблений — я их не заслужил, и теперь я отомщу! — бессовестно врал он, а голос, волнуясь, то и дело менял цвет. Волнение его было страшно.

— Значит, ты хочешь их заслужить, да, хочешь заслужить? — заметалась Женя, ища пятый угол.

— Я их не заслужил — и теперь я не могу не отомстить! — тверже повторил он, внушая себе сознание правоты, и надавил ей на плечи.

Она попыталась сопротивляться, но так слаба, физически совершенно слаба оказалась, мастер спорта, из всех мышц вынули пружины. Она увидела его разгорающуюся ярость, жестокую страсть, ей представилась вся картина: как он станет ее бить и ломать руки и во что превратится в борьбе ее одежда, а кожа, а лицо в синяках и кровоподтеках — нет, это эстетически недопустимо, и это будет еще унизительней прежнего: озверевший и возненавидевший самец, и тогда уже он не сможет оставить ее в живых, уже не сможет, нельзя будет — и она отчаянно взмолилась:

— Остановись, выслушай меня! — Притиснутая к сиденью его жилистыми руками, она надеялась, что он еще может приостановиться, и он приостановился, но выслушать ее он уже не мог — ничего больше не слышал; но все равно она, лихорадочно меча молящие взгляды то в один его глаз, то в другой (так близко уже, что можно только поочередно) быстро говорила: — Выслушай меня: у тебя есть сын — и у меня есть сын, он совсем маленький — и что ты хочешь со мною сделать? — Взгляд все носился из одного его зрачка в другой, в каком-нибудь ища спасения, но нигде оно не зарождалось.

И Мустанг, равнодушный предатель…

— Как ты не понимаешь, женщина должна сама захотеть, тогда совсем другое, как ты можешь? Ты не можешь, — мотала она головой.

Мгновениями порыв: восстать — как поют: смертию смерть поправ — и гордо бросить ему в лицо: ненавижу! Но… Ведь человек не стерпит ненависти к себе, он боится проклятья, помня своим спинным мозгом, своею дрожащей печенью зная, что слово всесильно и исполнится, что чувство творит что захочет с тою же неизбежностью, с какой сотворен был однажды мир и неустанно сотворяется дальше, и злодей не допустит ненависти к себе, он истребит ее, как только обнаружит, он истребит ее источник, чтобы пребывать в безопасности. И если сопротивляться, то в звериную минуту злодей увидит, что он злодей, — и ничего ему больше не останется, кроме как быть злодеем.

И — слабодушно отступила. Она не выбрала гордую смерть, ей так хотелось пожить еще. Она продалась за это «еще».

Деловито взглянула тусклым оком на часы: девять. В десять начнется регистрация, и если не откладывать события, то можно успеть…

— Хорошо, — промолвила она с циничной хрипотцой и сощурилась (чтобы самой себя не видеть). — Если мы сейчас сделаем это, ты отвезешь меня в аэропорт?

Он не отвечал, молчком тесня ее всем весом к сиденью.

— Я никогда не видел такой женщины, — произнес он неожиданно, полушепотом. Видно, так понадобилось. Не просто совершалось природой дело любви, и с законом ее приходилось считаться даже насильнику. — Я никогда никого не любил, — шептал он сокровенно. — И меня никогда не любила ни одна женщина… Мне кажется, им всем надо только денег. — И вдруг горько и, может быть, искренне промолвил: — Да и сам я не умею любить…

— Бедный, — поразилась Женя и забыла о себе. — А утром, когда ты за мной приехал, я почти любила тебя, — сказала ему в утешение почти без лжи и тоже перейдя на шепот.

— А теперь? — замер он, настойчиво ища в ее глазах.

Она поколебалась.

— Ненавижу, — созналась бессильно и зажмурилась.

— Ну вот видишь, — с облегчением усмехнулся.

Ее ответ не оставил ему ничего, кроме злодейства.

Впрочем, пусть, теперь пусть, ведь она уже согласилась.

— Ну, так ты обещаешь, что отвезешь меня в аэропорт?

— Сдай билет… Останься!

(Это он о любви, какой ужас…)

— Это невозможно.

— Тогда приезжай еще!

— Не знаю… — малодушно соврала, как бы оставляя ему надежду этой самой любви; ха-ха, боже мой, если в этом положении можно еще смеяться, она горько смеялась. — Ну, так ты отвезешь меня в аэропорт?

Он уступил:

— Отвезу, — с вернувшейся опять меланхолической тупостью.

— Пусти, я разденусь, — решительно оттолкнула его.

Он подчинился.

Приходилось спешить. Время еще было, но все же лучше поспешить.

— А свитер? — сказал он.

— Свитер не надо, — бросила твердо.

Снимать свитер — это уже какая-то лирика, нечто из области любви, из той области, где тело, томясь, ищет полного соприкосновения и ласки всею кожей.

Он не настаивал. (Он стал вдруг робкий и послушный.) Но потом все же руки сами запросили человеческой ласки и простерлись под свитер, хотя это совсем не было необходимо: природа уже сдалась, уступила, плюнула, махнула рукой и дала этому человеку совершить то, что он хотел. Он простирал нежные руки ради чего-то людского в себе — щадя остаток сердца — и искал губ. И Женя не отворачивалась — господи, боже правый, прости ей, был тут расчет: чем ласковее, тем скорее… И она даже, усмехнувшись, грудным бархатом произнесла — сокровенным, не известным никому, кроме одного человека на свете, голосом:

— Первый раз меня насилуют.

И он прошептал в ответ — с мольбой:

— Я не насилую. Я с тобой прощаюсь…

Потом они вышли из автобуса — к речке, по очереди, молча. Молча же вернулись, каждый на свое место, взгляды ниц. Астап завел мотор — и понеслись.

В некий момент автобус снова стал Мустангом.

Выехали на шоссе, быстро достигли города и мчались по улицам — на красный свет, сигналя, как пожарная машина; Астап делал это с суровым правом человека, спасающего другого, и каждый миг сейчас он ощущал пристально и навек. Иногда он мельком оглядывался на нее с братской тревогой. В ее глаза то и дело возвращались слезы. Но это они сами, без ее участия: у нее на участие не осталось души.

Астап не понимал ее состояния, да и некогда было ему вникать: он гнал Мустанга в аэропорт срочно, беспрепятственно и красиво, — ему казалось, она должна была залюбоваться им.

«Сейчас милиция остановит, — равнодушно думала Женя, — и я не улечу — и, выходит, зря я…»

Но дьявол, ублаготворенный их преступлением, видно, опекал их лично сам, как он печется обо всех своих слабых и нуждающихся — как он приводит пьяных в аккурат к порогу дома, разбойников — в укрытие, а уж самых заслуженных — к вечному покою. Ровно в десять Астап лихо затормозил у главного входа, он застопорил Мустанга на лету, ни на миг перед тем не сбавив скорости. Вскинул руку глянуть на часы и покосился на Женю: заметила ли она все, что он хотел, чтоб она оценила.

Бедный…

Тут же он нажал кнопку, дверцы открылись, сам не глядя впрыгнул в салон, он был сейчас летуч, окрыленный собственной лихостью, эта лихость заслонила собою все в его тесном, невместительном сознании, и ему казалось, что и Жене больше не о чем думать, кроме как о том, какой он бравый молодец. (Любви хотелось Астапу…) Он подхватил ее чемодан и одну сумку. Она не противилась, шла за ним следом, безразличная, по залу, не трудясь искать стойку регистрации. Пусть сам ищет… И он суетился, он искал, он озирался — нашел.