Татьяна Набатникова - День рождения кошки

Или: додержит гнев до места, войдет в бой, но там не Костина земля, там земля Астапа, и там у него заступники — убьют еще Костю, белокожего пришельцы и чужака, или, того хуже, унизят и искалечат. И ее, Жени, не окажется рядом помочь — ведь он не возьмет ее с собой, он сделает это угрюмо и тайно — в одиночку. Нет, это невозможно, рассказать ему — невозможно! Нельзя!

И мстить — нельзя, нельзя… нельзя…

Господи, отомсти за меня!

И было все безвыходно, непоправимо и ужасно, да, но было нечто еще более ужасное, таимое в глубине и недостижимой тьме — в такой пропасти, куда человек обычно не заглядывает: боится подойти близко к краю. Но она подошла, приблизилась — ей теперь нечего было терять — заглянула… Там было вот что: она с первого дня знала, какдействует на Астапа. Женщина это всегда знает. Она знала, и ей нравилось.

И не будь этого — не было бы и всего остального.

Отец стоял у чугунной ограды и пристально глядел издали, торопясь высмотреть дочь, словно бы время их свидания отмерено, секундомер уже пущен и, чтобы оно не утекало зря, надо скорее встретиться взглядами — и уже не выпускать друг друга из поля любви.

А Жене, наоборот, хотелось укрыться за спинами, чтобы оттянуть этот миг соприкосновения взглядов: ей было стыдно — за себя и за отца. За то, в чем они оба замешаны и виноваты, подельщики — за все, что делается. Но укрыться ей было трудно с ее ростом атлетки, да в следующий миг уже и ничего, прошло. Она уже смотрела вперед.

— Загорела… — волнуясь, сказал отец.

Да, это заметно. А то— незаметно.

Потом ждали в багажном отделении ее чемодан, отец рассказывал:

— Рассердится — и начинает «слова» говорить, напористо так. Какие подвернутся звуки, в кучки складывает — и вроде слова получаются. Торопится побольше наговорить: авось нечаянно выйдет что нужно, по теории вероятности. — Женя кивала. Кажется, это о ее сыне. — …А ты не огорчайся, — сказал вдруг, и она вздрогнула: а это о чем? Ах да, в состав не попала… — Я тебя в детстве специально отдал в легкую атлетику: спорт чистый, трудный — честный. И люди в нем приживаются только благородные. А благородство — это, брат, и мужество прежде всего.

Женя на него долго пристально смотрела, копилась во взгляде враждебность — спортсменка, утратившая сегодня то имущество, на которое так рассчитывал отец, — мужество и благородство.

Но отец ведь о другом. Женя вздохнула:

— Вот и живу в этой среде повышенного благородства, как в дворянстве. Думаю: так оно и везде. А потом вдруг оказывается: нет.

— Что ж, — согласился отец. — Это так.

Значит, он знал! Знал и не предупредил ее: про жизнь…

Женя молчала, у нее сильно билось сердце, помощи ей от отца не было, а если б и была, то опоздала, а отец стоял рядом, опустив руки, смутно чувствовал тоску, как всякий зверь вблизи беды, но не знал, что за беда и что тут можно сделать — ведь дочка стояла рядом, целая и невредимая, и не от кого было ее защищать. Подумав, отец наугад сказал:

— В принципе, ведь ты можешь пойти тренером? Если устала…

— Да-да… Да, конечно.

Когда Женя увидела после разлуки своего ребенка, он показался ей маленьким и совсем незначительным — не стоящим того, что она за него заплатила… Она увидела, что не любит его. Его было совсем мало, сына, а горя внутри нее много.

Вечером позвонил Костя. Она боялась этого звонка и хотела, чтобы связь испортилась, как вчера. Она не знала, что будет с ее голосом.

Но, живя на свете после того все дальше и дальше, она с удивлением обнаруживала, что может . Всякий последующий шаг — может. Как прыгун, не знавший своих возможностей, удивляется всякому новому преодолению планки и с недоверием выжидает: что будет сейчас, на новой выставленной высоте — и берет и ее… Безграничны возможности тела и — теперь она видела — души тоже.

И была эта приемистость души грустна…

Говорил Костя, а она старалась молчать. Он осторожно отчитался за первые дни соревнований: берег ее самолюбие. Вера, сказал, споткнулась на ровном месте и выбыла из борьбы. А Гарька, шут гороховый, терпенья на него нету; команду, конечно, он веселит, но ведь и бежать иногда надо, не только трепаться!

Говорил об одних промашках, удачи умалчивал — чтоб Жене не было там одиноко.

Она же все время боялась, вдруг он спросит: как ты доехала до аэропорта? Но, к счастью, такие вещи не были у них важными: как доехал, что ел, как спал… Для них важно было другое.

А Кармен? — вспомнила ночью Женя. Достоинство, которое она не захотела променять на жизнь… А я? — тоскливо думала Женя, и даже в молчании голосок ее тускнел и замирал, недостойный оглашать собою эфир человеческих мыслей, пространство духа.

Ну и? Костя вернется, а ей будут сниться сны, которых она не сможет ему рассказать.

Смотреть в глаза и держать эту фигу в кармане.

Радоваться ссорам и его промахам: копить, чтоб хватило оплатить ее предательство. Чтобы вышло так, что он вроде его заслужил… И все, конец. Да, так и выходило: рассказать Косте — разлюбит. Не рассказать — сама не сможешь любить. Ведь хорошее рождается от самого себя, множась простым делением, и кому сделал добро — хочешь делать еще. А кому вышло сделать зло — того станешь избегать, как место отбросов, а то и преследовать дальше.

А может: взять и повиниться… У той самой чугунной ограды аэропорта, стоять там и сказать:

«Он не виноват…» Потому что преступник никогда не виноват один. Всегда — больше или меньше — и жертва тоже. Вот. И пусть тогда Костя сам выбирает, жить ему с ней или нет. …И что при этом будет происходить с Костиным лицом… лязг, танк, гусеницы, скрежет, и вдавливается человек, впечатывается в землю, смешивается с землей, смачивая ее соками бывшей своей жизни…

Да ни за что!

Еще одна мысль: о смерти… Но только мысль — и тело сразу шарахается.

И снова, и снова — туда, сюда: где выход?

На этой точке мы оставляем Женю, слишком зная, что положение у нее безвыходное, — тот случай, когда сердце успокоится только одним — забвением. Оно не замедлит.

А Астап вскоре попал в аварию, и ему глубоко ампутировали ногу. Правда, свою эту беду он никак не сопоставил с Жениным проклятием. Просто беда — слепая, глухая, безразличная. Несправедливая. Страшная. Избави нас Бог.

Считается, черные кошки приносят в дом счастье.

Прочесав наш микрорайон в поисках рыбы в июльское пекло и вернувшись через два часа без ног (без рыбы), я почувствовала, что счастье мое достигло предела и пора им с кем-нибудь поделиться.

Она принципиально не ест ничего, кроме рыбы и мяса.

Свезу ее на Птичий рынок и продам за рубль в хорошие руки — есть же чудаки, в отпуск из-за них не едут. Одна моя знакомая даже празднует день рождения кошки.