Олег Радзинский - Боги и лишние. неГероический эпос [litres]

Молчу. Боюсь думать. Вдруг мысли услышат.

– Не бойтесь… – Взял мои руки в свои. Длинные пальцы оплели мои пальцы, внутри словно залили теплую воду: страх ушел, хочется заснуть. – Никто не узнает. А если узнают, скажу, что заставил вас.

Хорошо. Я согласна. Лягу спать прямо здесь – на пол. Сейчас. Легкое спокойствие. Словно дома: маленькая, мама уложила в кроватку и гладит по голове.

Кивнула.

– Я приведу девушку из города. Она беременна. Моим ребенком. Вы поместите ее в Установку и зададите нужные параметры.

– Нужные кому?

– Наш будущий ребенок бессмертен. А его нужно сделать смертным. Уничтожить отрезок генома, позволяющий регенерацию при ежегодном умирании.

Сразу очнулась, словно встала из теплой ванны, а вокруг холодно. Голова прояснилась. Нельзя. Ни за что нельзя соглашаться.

– Нельзя! Это же невероятный шанс, Кирилл! Рождение бессмертного человека! Мы над этим столько лет работаем. Мы должны…

– Тш-ш… тш-ш. – Закрыл мне рот ладонью – теплой, сухой. Мягкой. Я не удержалась, поцеловала его ладонь. Не жалею. – Если Лиза родит бессмертного, еще одного Последина, Слонимский его найдет и запрет здесь. Сделает из него материал для экспериментов. Понимаете? Нельзя.

Понимаю. Соглашаться тоже нельзя.

– Кирилл, поймите… Бессмертие – величайший дар…

– Бессмертие – величайшее проклятие, – весело сказал Кирилл. – Когда вас запирают под землей. Превращают в лабораторных крыс. Бессмертие есть, а жизни нет.

Соглашаться нельзя. Немедленно доложить Слонимскому. Розенцвейгу. Обоим.

– Я не могу пойти на это ни как ученый, ни как человек. Вы даже не представляете риски: я должна буду поместить вашу девушку в Установку и ввести параметры обратного развития генома. Последствия неизвестны.

Смотрит, ждет.

Не соглашаться.

– Поймите, пока все Испытуемые при реверсировании аллелей в диплоидных клетках умирали.

Молчу про близняшек Воронцовых: они-то выжили. Только навсегда замолчали.

– Люди вообще умирают, – улыбнулся Кирилл. – Кто когда.

Пошел к выходу, словно я согласилась. Словно сказала “да”.

Перед тем как выйти, повернулся:

– Послезавтра.

Довгалев не представлял будущего. Не думал о нем. Он планировал решение конкретных задач и тем делал будущее настоящим: оно становилось понятным и выполнимым, осуществляемым, а не загадочным и неясным. Будущее Довгалева не таилось в тумане предположительности: его – тяжелое, опасное, но управляемое, словно гранатомет спецназа ГМ-94, – можно было взять в руки и использовать для уничтожения тактического противника. Другого применения будущему майор не знал.

Он еще раз оценил оперативную ситуацию, еще раз мысленно проверил все варианты и еще раз убедился в правильности выбранного им. Появление у ворот медведя внесло временную сумятицу в задуманное, выверенное в сухой ломкой тишине камеры 117 и становящееся все более стройным виґдением за долгие ночные часы на тюремной “шконке”, заполненные составлением детального плана бунта и выхода из него на “новый стратегический рубеж”. Война, беспрестанная война его жизни приучила Довгалева к неожиданностям, незапланированностям, поскольку из них война и состояла. Незапланированность событий должна стать частью плана, и тактическая разработка должна найти место нежданному. Даже такому нежданному, как медведь.

Зэка – его войско, его личный состав – хотели впустить медведя в тюрьму. Довгалев не понимал психологической нужды в этом, кроме подтверждения бессмысленности их жизней, но и не старался понять. Он не оценивал события с точки зрения скрытого в них смысла; он оценивал события с точки зрения либо оперативной опасности, либо оперативного преимущества. Так было легче жить, то есть воевать.

Обойдя посты огневого рубежа обороны, Довгалев собрал “авторитетов” в актовом зале. “Авторитетами” были бандиты, которых он воспринимал как бойцов неких структур и оттого людей, понимающих необходимость иерархии и дисциплины. Маньяков, серийных убийц и прочих несистемных людей Довгалев оставил запертыми в камерах, решив расстрелять их при первой же возможности – не из моральных соображений, а по причине бесполезности и недисциплинированности.

Он поделился этими планами с Хубиевым, которому и собирался поручить эту задачу, но тот неожиданно возразил:

– Ну их на хуй, боеприпасы тратить. Сами без воды и харчей сдохнут. Друг друга сожрут.

Довгалев обдумал. Покачал головой.

– Орать будут. Визжать. Плохо для морали личного состава.

Хубиев усмехнулся. Ничего не сказал.

Довгалев понял его мысль: для морали этого личного состава ничто не может быть плохо. Или хорошо. Морали этого личного состава все по хую.

Чеченец знал, что бывают вещи похуже расстрела. “Потому мы их не могли победить, – думал Довгалев. – Только и смогли, что купить одних чеченцев и поручить им усмирить других”. Он сделал мысленную заметку о Хубиеве.

Довгалев стоял перед сценой: личный состав должен и так понимать, кто командир, не нужно лезть выше них – на эстраду: это показное, для тех, кто в себе не уверен.

“Авторитеты” расселись, курили табак из разграбленного тюремного ларька. Ожидали.

– Арестанты… – Майор не мог произнести “братва”: незачем врать, когда можно обойтись без вранья – они ему не братва. – Решаем вместе. Меняем “кума” на медведя. И что с медведем потом делать? Придется запереть, зверь же.

– В хоздворе будем держать, – предложил Тимошин, лидер пермской бригады. Довгалеву нравился Тимошин: тот не старался “качать”, а слушал, что ему говорят. Он понимал, что Тимошин, помимо Хубиева, его единственный соперник за лидерство. – Впустим в хоздвор, пусть там хоронится. И если менты пойдут на штурм, им сначала через мишу нужно будет пройти. Вроде как цепной пес, охраняет нас.

– Чем кормить будем? – Королев, “исполнитель” для “измайловских”; на нем шестнадцать только доказанных. Бывший контрактник, служил в Чечне. Довгалев хотел сделать его личным телохранителем: хороший материал. – От себя харч оторвем?

– “Козлов” скормим! – закричал кто-то. – У нас по “хатам” падали всякой до хуя. Выведем во двор, и пусть мишаня подхарчится.

Смех. Гладиаторские бои. Всем смешно.

Довгалев подождал, пока братва отсмеется. Он понимал: им этот смех – как сто грамм перед боем. Как наркота. Он порадовался, что “больничка” была в отдельном крыле тюрьмы, проход в которое Кольцова по его приказу заперла, а то бы зэка ворвались и наглотались “колес”. Довгалев, собственно, решил отрезать санчасть, потому что там содержали трех чеченских террористов-туберкулезников, и он не мог допустить создания Хубиевым хоть маленького, но своего отряда из верных ему, и только ему, бойцов. Единственный, кроме Хубиева, джихадист Хасанбеков был дагестанец, и Довгалев знал, что чеченец и дагестанец никогда не договорятся. Он потому и поставил их в наряд вместе, чтоб друг друга стерегли. Подстерегали.