Олег Радзинский - Боги и лишние. неГероический эпос [litres]

Чеченец стоял к спецназу лицом, но Куршин знал, что на спине у того нарисован белый круг с двумя большими буквами ПЗ – Пожизненное Заключение – и номер. Куршин знал его номер – 31 – и знал его имя: Валид Хубиев. Валид подставил дождю узкое лицо, затем посмотрел в сторону ворот.

– Капитан! – звонко, высоким, почти женским голосом крикнул через двор Хубиев. – Начинаем обмен!

Это был не вопрос.

– Где второй заложник? Договаривались на двух.

Хубиев кивнул кому-то за своей спиной, и во двор вступила высокая женщина в синей форме. Она была без головного убора и без повязки на глазах, но тоже держала руки за спиной. За ней стоял небольшого роста зэк с автоматом наперевес.

“Турищева? Кольцова?” – пытался вспомнить лица инспекторш спецчасти Куршин. Он видел их фотографии, но смотрел невнимательно – ни одна, ни другая не представляли особой ценности, и не помнил, кто из них кто, да и плохо было видно сквозь дождь. Зато сразу узнал заключенного с автоматом: Семененко. Бывший снайпер на Второй чеченской.

– Заключенный Хубиев! – Куршин говорил в рупор, хотя и так было слышно, но говорить в рупор казалось правильнее: – Выведите заложников на середину двора по левой стене! Встаньте там и ожидайте моих дальнейших команд!

Хубиев кивнул, положил левую руку на плечо начальника колонии и чуть его толкнул. Они двинулись вперед. За ними – в трех шагах сзади – шли женщина и Семененко.

– Взвод! Сомкнуть правый фланг, гоним медведя влево! Исполнять! – скомандовал Куршин.

Он не услышал, как по спецназу ударили автоматы с двух ближних к воротам вышек: его убили первым – прицельным огнем. Капитан Куршин упал, где стоял, и остался лежать, радуясь, что больше не нужно принимать решений.

Никогда никому не рассказывала про щенков. Сама не помнила. Забыла. Постаралась забыть?

Сейчас вспомнила.

Шестой класс, зима началась, и сразу холода. Дома никого не было: родители не вернулись с работы, и я, сделав уроки, забралась в дальний угол синего в ярких цветах дивана с куском бородинского и сахарницей: с ними лучше читалось.

Что я читала? “Черная стрела” Стивенсона. О любви. Никто никого не может узнать, если переодеться в другое платье. Переоделся, и другой человек. Хорошие герои выживают и женятся. Все как в жизни.

Тогда – в шестом классе – в темной комнате под светом торшера я не знала, что это не обо мне. Читала в третий раз. Два раза прочла летом, на даче, других книг не было. Читала, зная наперед, что случится, и представляя себя в замке Мот.

Мне не хотелось быть Джоанной, главной героиней, которой достается Дик Шелтон; мне нравилась другая – Алисия: кокетливая, уверенная в себе, смелая с мужчинами. Прямо как я в шестом классе.

Я не сразу услышала звонок. Зачиталась.

Пошла открывать дверь, наша кошка Проша – за мной. Проша, потому что, когда мы ее принесли с Птичьего рынка, думали, что кот, назвали Прохор. Когда поняли, что не кот, было поздно отдавать. Да и некому.

В тамбуре стоял Щерицин. Щерицин никогда не ходил к нам домой. Он был второгодник и хулиган. Он вообще никогда со мной не разговаривал в школе. Все в классе знали, что он и другие плохие ходят курить за глухую стену школьной столовой – на футбольное поле. Щерицин был невысокий, широкоплечий, и от него пахло чем-то кислым. Он часто сбегал с последних уроков.

Я не знала, что сказать. Мы стояли и молчали.

В тамбуре было темно, и я не сразу заметила у Щерицина в руке черное эмалированное ведро. Он был без шапки, а на улице мороз. Я не понимала, зачем он пришел.

– Мезенцева… – Щерицин смотрел куда-то влево от меня. – Ты одна?

Я кивнула.

Он, не спросив разрешения, прошел в переднюю и, не наклоняясь, зацепляя носком за каблук, снял старые войлочные ботинки на молнии. На одном ботинке молния была сломана. Почему я это помню? Да еще сейчас? Хотя какая разница, что я помню сейчас.

– Вот… – Щерицин качнул ведром.

Только тут я увидела, что в белом изнутри ведре копошится живое. Лампочка под потолком нашей передней светила тускло, и мама все время просила отца вкрутить поярче, но он говорил, что нельзя: напряжения не хватит. Напряжения хватало только на тусклые лампочки.

Теперь мне все кажется важным. Даже тусклая лампочка в передней. А ведь никогда не думала об этом. Не вспоминала.

– Вот, – повторил Щерицин. – Больше негде.

В ведре, сопя, переваливаясь друг через друга от тесноты дна, толкались щенки. Они были круглые и теплые, хоть их принесли с холода. Иногда щенки пищали.

Я посмотрела на Щерицина. Он продолжал смотреть слева от меня. Затем взглянул вниз – на Прошу.

– Отец сказал, я бы сам не стал. – Щерицин вдруг скривился, словно собрался заплакать. – Но отец, блять, ни в какую. Пьяный, сука, мать побил. А мать-то тут при чем?

Я никогда не слышала, чтобы кто-то бил матерей. Вообще женщин. Мат я, конечно, слышала: мальчики в классе ругались. И Надя Онищенко – высокая, красивая, со словно подведенными синей тушью глазами – тоже ругалась. Надя гуляла с мальчиками из восьмого класса. Про нее в школе говорили плохие вещи. Ей завидовали все девочки: мы все хотели, чтобы про нас говорили плохие вещи.

– Что… – начала я и остановилась, не знала, что спросить.

– Мезенцева… – Щерицин, наконец, посмотрел мне в глаза, как-то прищурился. – Больше пойти не к кому. Они же все, блять, ссутся, а ты сможешь. Ты такая. А я один никак. Да и негде.

– Что никак?

– Найда ощенилась, а отец пришел с завода и сказал утопить. Меня побил, мать тоже – бельевой веревкой. А мать-то здесь при чем?

– Как утопить?

– Пойдем, – сказал Щерицин. – Где у вас ванная?

Ванная была тесной, как все в новостройках, и мне пришлось встать рядом, почти прижавшись к его грязной куртке с воротником из фальшивого меха. Ванная была тесной, и потому света здесь хватало, чтобы разглядеть щенков: двое совсем черных, с белыми кончиками лап, а один, самый крупный, какого-то непонятного цвета с расплывшимся пятном на шее. Он залез на своих братьев и пищал, подняв вверх пока слепые глаза.

Щерицин опустил ведро в ванну. Посмотрел на меня.

– Оно чистое, я на землю не ставил, – сказал Щерицин.

Мы молчали. Внутри меня пусто-пусто. Я никогда не стояла так близко к мальчику, вплотную. Было странное чувство, словно меня щекотали по животу, только внутри.

– Мезенцева, – сказал Щерицин, – я не могу. Давай ты, включай.

– Что включай? – не поняла я.

– Воду включай, блять! – вдруг закричал Щерицин. – Включай! Включай!

Он повернулся к зеркалу. Затем утер грязным рукавом куртки глаза.

Я смотрела на щенков. Они притихли от крика. Словно стали еще меньше. Затем посмотрела вбок, в зеркало: Щерицин трясся от плача. Он бормотал что-то про себя мокрыми губами.