Владимир Арро - Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

Твоя идея, Боря, мюзикла по Достоевскому меня пьянит, приводит в восторг и в ужас. Какая игра! Вот это по-нашему! Я говорю – ставка крупная, платья наших жен сдаем в ломбард, у детей временно молоко отнимаем. Так играл Федор Михайлович. Обижу, оскверню, потому что люблю. Такмы поступим и с его великимроманом. Ей-богу, не вижу кощунства, что бы ни говорили – это предприятие истинно достоевское!

Вообще мюзикл – это моя тайная мечта. Если хочешь знать, я вынашиваю пьесу под названием «Аполлон». Это об Аполлоне Григорьеве, кстати говоря, соратнике и друге Достоевского. Стопка книг – его и о нем – у меня и сейчас на столе. Фигура – удивительная. Поэт и безобразник, философ и пропойца, всю жизнь безнадежно влюбленный и женившийся на проститутке, издававший журнал и не вылезавший из долговой ямы (так и вижу его по пояс под сценой), ведущий театральный критик и друг цыган. Это его мы до сих пор поем: две гитары, зазвенев, жалобно заныли, с детства памятный напев, старый друг мой – ты ли?.. А, Боря?.. Эх, раз, еще раз, еще много-много раз!.. Погиб сорока двух лет в нищете, в долгах, от запоя. В общем – наш человек. Частично использовал его тень в «Пяти романсах…» Но вынашиваю, коплю, мечтаю о другой пьесе: о русском талантливом человеке, который любит постоять над пропастью, и не только из-за самодержавия, нет, но по своей природе – дойти до края и заглянуть туда – аах!!.

Но вернемся к Мышкину. Первый восторг сменился раздумьями. Я видел несколько мюзиклов на Западе – так уж подфартило. «Супер-стар» в Лондоне, «Волосы» в Париже. Кроме того, американский фильм по «Супер-стар» – бродвейская труппа, съемки в Иерусалиме. Одно время был болен ими, знал наизусть, то есть, почти чокнулся. Сейчас немного понимаю, что это за жанр. Видимо есть шлягерный, маскультовый мюзикл и интеллектуальный. То есть, одну и ту же тему можно решить на разной степени глубины и театральности. Можно проэксплуатировать сюжет, проскользить по нему, сделать его поводом для зрелищно-музыкального ряда. Можно отнестись к нему серьезно, не снижая философской и образной глубины, а музыку и зрелище взять как ракурс, выявляющий наше современное отношение к сюжету. Историю Мышкина можно, вероятно, сделать только вторым способом. Ориентир тут для нас не столько «Супер-стар» или «Юнона», сколько «История лошади». А может быть, это будет и нечто новое. Но от сложностей романа куда денешься? Да и не хочется, стыдно. Почему-то мне слышится симфоджаз – как-то он больше вяжется с музыкальной стороной романа, с музыкой на Павловском вокзале.

(Но вот, черт возьми, с другой стороны, я думаю – а может быть, делать совершенно иную версию истории князя Мышкина, сознательно, как прием, упрощая и канонизируя, доводя ее до олеографической доступности – именно так, как сделана легенда о Христе!)

И в первом, и во втором случае мы крупно рискуем и ставим на карту не только женины платья, но и свою профессиональную честь. Провала или даже полу успеха нам не простят. Всю жизнь будем отмываться. Поэтому все компоненты должны быть решительно первоклассными. Сильно сомневаюсь и в предполагаемых главных исполнителях. Амплитуда не та. Боюсь, маятник будет качаться только в одну сторону, как у Комратова. Не сомневаюсь только в тебе. В Мотю верю. И самому очень хочется! Если бы тебе удалось заразить этой идеей Гончарова – без него ведь нельзя! Мы бы заключили договор, поставили в план, и уже были бы какие-то гарантии. Как бы то ни было, на меня можешь рассчитывать.

То, что ты заплакал от пьесы (а я плачу почти на каждом спектакле), это, Боря, не нервы, это значит, что мы с тобой – можем! А главное – и работаем и плачем в одну струю. Дай нам Бог! Жаль, если уйдет от тебя «Виноградник», я бы и ждал, да боюсь, засидится в девках невеста, потом никто не возьмет.

Я сейчас тоже на перепутье – есть договор, а хочется делать другое. Очень много я напридумывал и все это слегка подбуксовывает, нужен один фермент, чтобы поехало, а его нет. Ну, у меня так бывает, а потом прорвет.

Видел ли ты альманах драматургии № 1-й? Там много любопытных пьес: Мишарин, Радзинский, Стратиев. А также статья Л. Аннинского «Не о Лескове». В «Театре» № 7 читай статью В. Семеновского о жанре, который тебя интересует.

Между тем пьеса расходилась по театрам, в Москве намечалась вторая постановка – в знакомом мне Областном, поставившем три года назад «Высшую меру». По старой дружбе я помогал им советами.

Михаилу Веснину

7 сентября 1982 г.

Здравствуйте, дорогие друзья! Очень хорошо понимаю, как вам сейчас приходится нелегко, и не потому, что пьеса такая глубокая и многодонная, а в силу иной, нежели принято, расстановки сил в ней, позитивных и негативных акцентов. «Кто же является в пьесе носителем высоких нравственных идеалов?» – спрашиваете вы. Мне кажется, надо с самого начала отказаться от поиска такого «носителя». Это пьеса про нас с вами, а мы, как известно, носим в себе всякое. В нас как в нормальных людях борются Бог и Дьявол и такого всего понамешано, что выделить из какого-то человека средствами искусства только «хорошее» – это шарлатанство и невежество, другими словами, обман. Как мы привыкли? «Они» – плохие, «мы» – хорошие, «они» подличают, «мы» их разоблачаем. Призываю вас сразу отказаться от этого. В пьесе мне хотелось исследовать реальный процесс, который имеет место в нашей жизни: психология «лавочников», мимикрируя, вползает в наши души, поселяется в них. Это пьеса-предупреждение: позволим себе компромисс, похороним в себе Бога – будем расплачиваться честью, кровью, жизнью, детьми, семьёй. И надежды на иной, более легкий исход, мы зрителю не оставляем. Это, кстати, та «телеграмма», которую мы посылаем в зрительный зал.

Эпицентр этой борьбы человека за самого себя – Кинг. Он в этой борьбе с детства, в его монологах всё об этом сказано. Он верит в свой идеал и не верит, он преклоняется перед ним и искушает, пробует его на прочность. Он разрушает семью Табуновых-Шабельниковых и внутренне молится за то, чтобы она устояла. Гибель семьи – это и его гибель. Вот так, балансируя между Богом и Дьяволом, пряча за внешним успехом глубокую боль и страдание, можно сыграть Кинга. Последняя сцена (с рукой) – это, действительно, поражение, когда уже и руку-то подать как честный человек он не имеет права. Да и некому. Алина ведь пала, а вместе с ней и Шабельников, и вся эта добропорядочность. Остается гаерствовать, горько смеяться над ними и собой.

Пригоршнев, я согласен с вами, несет в себе некую тайну. И не только для вас, но и для меня. Объяснить его однозначно я не могу, но ведь есть и в наших отношениях с жизнью, с этим драматическим двуединством проблем, которые она перед нами выдвигает, какие-то иррациональные побуждения и даже поступки. Устав от реальности, в воображении мы часто монашествуем или бродяжничаем. Пригоршнев тоже прожил жизнь сложную, результатом ее стала доморощенная философия: не надо копить, не надо отказывать себе и другим, не надо бояться – в конце концов, всё, что может сделать нас счастливыми, умещается в рюкзаке за плечами. Но он, как и мы, запутавшись в материальных атрибутах счастья, не заметил главного: в его руках флейта, ею он богат прежде всего. Так и мы упускаем что-то главное, что нам даровано Богом для счастья, какой-то нежный инструмент, от которого Дьявол в нас умолкает. Флейта – это надежда. Пока мы ее слышим – мы живы.