Владимир Арро - Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

В том, что мы не должны дергаться и метаться от статьи к статье, чтобы не отстать от злобы дня, меня укрепили последние выступления Ефремова. Почитай интервью в «Современной драматургии» № 3. Он говорит: нужно работать достойно. Острота должна выразиться в глубине постижения человека, а не в злобе дня. Эта позиция мне чрезвычайно близка. Думаю, и тебе.

Двойственность Нелли, как и всего нашего поколения (не исключая нас с тобой), всего нашего общественного развития – это главное. Тоска по человеческой цельности, по естественному ходу жизни, по совпадению мысли, слова и дела, ненависть к паукам, которые высасывают из нас кровь уже в детстве – это главное, в этом главный нерв пьесы, ее острота и злободневность. Так мне кажется. Новые явления в обществе: гласность, критика и прочее, то есть, тот социальный фон, на котором пойдет наш спектакль, только обострит эту боль, потому что раньше думали: хотим, а не можем, а теперь оказывается: можем, а не умеем! Вот несчастье-то! Уже и высказав все в словах, снова боимся, снова «половиним», опять нас раздирает удаль и страх, вечная наша двойственность, снова готовимся потерять детей – и от этого всего мы противны сами себе – и от трусости своей и от смелости. Об этом предупреждает Пиромов. Очень горжусь этим монологом, потому что он смотрит в корень и написан «до того».

Конечно, ты вправе по-своему истолковать пьесу и придать ей более актуальное звучание. Бог с тобой. Но только делай это своими средствами. Ничего не стоит, скажем, сделать из Коли наркомана, не добавляя ни единой строки – пусть роется в домашней аптечке, манипулирует какими-то ампулами, обретет в какой-то момент заторможенность в словах, в жестах и т. д. Но повторяю: мне бы этого не хотелось. Да буквально для каждого, в том числе и для Пришивина, можно найти краски, которые переакцентируют образ. Ты же Мастер, что мне тебе говорить. Считаешь нужным – сделай это. Но я в пьесу добавлять больше ничего не буду. Давай, наконец, остановимся на пьесе «Колея», написанной в 1985 году, до «революционного поворота», в чем-то отставшей от жизни, в чем-то ушедшей вперед, но по ряду причин интересной для нас и сегодня. Так же, как интересны нам «Утиная охота», «Восточная трибуна». «Уроки музыки» и другие пьесы. Мне жаль, что я не могу помочь тебе найти образ Дома, кроме того, что сделал в прологе. Я думаю, ты сам выйдешь на него…

Я снова ехал в Москву, шел в филиал, бывший театр Корша, где проходили репетиции, и видел, как изнурительна работа актеров и режиссера, если поставлена задача проникнуть в глубинную суть – нет, не пьесы, а заявленного в ней типического характера и общественного явления. Я любил доставшихся мне актеров – Татьяну Лаврову, Евгения Евстигнеева, Станислава Любшина, Евгению Ханаеву и других – был им благодарен за то, что и они любили мой текст, мучились вместе с постановщиком, выискивая в нем нюансы смысла и переживаний, о которых я часто и не подозревал. Особенно меня трогало, что вместе со всеми, как прилежный ученик, в разборе и чтении пьесы участвует один из мхатовских корифеев Марк Исаакович Прудкин. Никогда не забуду, как он в паузе по ходу репетиции подошел ко мне и попросил помочь ему понять, правильно ли он трактует роль Пришивина. Мы проговорили весь перерыв и меня восхитило неожиданное сочетание стариковского, почти детского простодушия в нем с остротой и живостью молодого ума. Жаль, что он так ни разу и не вышел в этой роли, вероятно, по нездоровью. Ее блестяще играл Евгений Евстигнеев.

Со Станиславом Любшиным мы каждый раз после репетиции уединялись в ресторане ВТО, где продолжали размышлять о роли писателя Пиромова. Водку нам приносили в кофейных чашечках – такое ханжеское было время.

А вечером, когда Леня Хейфец, вконец изможденный, возвращался с занятий в ГИТИСе, мы у него дома снова спорили о некоторых эпизодах пьесы. Как я ни сопротивлялся, как ни винил его в мнительности и занудстве, я благодарен ему за эти уроки художнической взыскательности. Эту маяту, это самоедство, эту неутомимость я встречал позже только в книгах Анатолия Эфроса.

Перед самым Новым годом вышел спектакль в Ленинграде, в театре Ленсовета у Игоря Владимирова. К глубокому моему удивлению, здесь в репетиционный период во мне не нуждались, пьеса, как они говорили, была им ясна, претензий к ней не было, и я заходил в театр лишь чтобы поболтать с завлитом Сережей Шубом и его помощницей – дальше меня не пускали. Правда, ко мне обращался несколько раз за советом втайне от постановщика режиссер Геннадий Руденко, но он в спектакле почти ничего не решал. Свои замечания я мог высказать только в период сдачи.

Спектакль вышел под названием «Круглый стол под абажуром» – о переименовании меня настойчиво просил Игорь Владимиров. Хейфец просил рассказать ему о премьере, я это сделал.

Леониду Хейфецу

январь 1987 г. Ленинград

…Постараюсь эмоции и оценки оставить в стороне.

Спектакль небольшой. Мои просьбы о паузах не приняты в расчет, текст проборматывается, ответы готовы тут же, первые сцены производят впечатление агрессивной перебранки (сейчас немного мягче). Мысль не рождается в муках, мелкие бытовые открытия приравниваются к крупным, социальным, отношение к ним примерно равное. Пьеса прочитана как семейно-бытовая (из интервью И. Владимирова) о том, как трудно воспитывать детей и каково приходится работающей женщине. Отсюда и настойчивые просьбы о переименовании. Тема трех поколений русской интеллигенции не извлечена из пьесы. Двойственность существования как главная примета времени, определяющая быт и мироощущение, была обнаружена лишь после моих выступлений на худсоветах, т. е. когда спектакль уже состоялся как факт. В актерских работах этому не придано значения, все, что можно было спрямить – спрямлено. Нелли зачастую просто болтливая женщина и, как ты говоришь, чудовище. Театр сообщил пьесе (из того же интервью) «романтическую окраску».

Пространство – условно, интерьер – черный, даже гитара, даже цветы. Много музыки (композитор Ольга Петрова), играют все, музыка звучит даже на выход персонажей (Наташа – танго, Юля – полечка и так далее).

Спектакль начинается так. Звучат нежные позывные – одна фраза на электроинструменте повторяется несколько раз – гаснет свет, затем в глубине сцены в ярких лучах падает снег, а Нелли на фоне снега у рояля играет нечто бурное, экспрессивное – тема эта и закончит первый и начнет второй акт. Музыка затихает, возникает пение девочки, о чистой ее душе, на которой мама может нарисовать все, что захочет, но лучше, мол, не надо.

Тем временем Нелли поправляет круглый стол, оглядывает его, затем забирается на высокую стремянку, садится там и гасит свет. В темноте появляется Елена Андреевна, спотыкается, аукает, вздрагивает от вспыхнувшего света и совершенно взвивается при виде нового стола. Идет бурный диалог о домашней атмосфере с комическим нажимом на бестолковую Елену Андреевну. Затем из окна(!) появляется запыхавшийся Пиромов. Он деловит, напорист, даже агрессивен, без тени юмора или иронии, все время рубит воздух рукой, швыряет свое пальто на пол.