Владимир Арро - Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

Все следующие появления идут из двери. Входит статный элегантный Пришивин (И. Владимиров) в отлично сшитой куртке, в хорошо подогнанном костюме, в сапогах, по оценке Валерия Попова, за 150 рублей. Это профессор, отставной генерал. Но что сделаешь, Владимиров другого играть не будет!

А что Нелли? Елене Соловей трудно, театральный опыт невелик, местами она трогает, но, в общем, монотонна, а главное – никакая не шестидесятница…

Попадают в роль трое: Коля, частично Юля, Гудков. Юля очень достоверная, но немного из другой пьесы, слишком простодушная, искренняя. А она ведь закрытая, иначе, откуда – «жизнь трудная»? Она тоже двоедушна, хотя и по-своему.

Вот такие пироги, Леня. Мне говорят: наш театр особой стилистики, зрелищный, романтический. На худсовете им ответили: это эстетика и манера шестидесятых годов. Жуткая обида! Горе все в том, что со мною даже не посоветовались, ни полслова о пьесе, которую приняли к постановке. А когда я сказал: жаль, что не позвали раньше – снова обида! Владимиров: он что, хотел вместо меня ставить спектакль?.. Горе мне в этом городе… Я еще при этом сохраняю хорошую мину, мне жаль его обижать. Боюсь, что за меня это все же сделают критики. Некоторые из них были в шоке.

Да, так я тебе нерассказал про финал. Девочка (Ира) трижды бегала через зал к телефону-автомату, естественно, под музыку. Затем она перевалила через рампу (вломилась в семью!) и оказалась в комнате. Слова-слова, потом она оказывается у рояля и начинает молотить по нему, производя жуткую какофонию, наконец, вскакивает на стул и бьет ногой по клавиатуре. Идет снег.

С превеликим трудом удалось уговорить закончить все же проблемой не детей, а всех поколений. Теперь все собираются за символическим столом (и Пиромов, и Наташа, и Елена Андреевна), а Пришивин берет Иру за руку и от рояля влечет к столу. За решеткой окна появляется силуэт Коли. Идет снег.

Леня, прошу тебя никому не показывать это письмо, я бы никогда не написал его, если бы не твоя просьба…

От Леонида Хейфеца

январь 1987 г.

Дорогой Володя!

Спасибо за письмо. Не смог ответить сразу. Причин много. Главное не это. Умер Эфрос. Его смерть – финал зловещей трагедии, которая проживалась на наших глазах. От юношеского порыва в ЦДКЖ (Дом культуры железнодорожников), прекрасной ослепительной молодости в Центральном Детском театре, Ленком и начало Бронной и совершенного скоротечного заката и жути последних лет. Все дни с момента его гибели, а этот инфаркт – гибель, уничтожение – все время о нем. В тот же день ночью умер Ильинский. Его агония совпала с демонстрацией «Карнавальной ночи» по 2-й программе ЦТ. Кошмарные операции у Самойлова и Виторгана в театре Маяковского… Все совпало в эти дни.

Твое письмо читал и как-то отстранялся от написанного, уж очень все это выглядит экзотично.

Репетирую, но медленно. Катастрофически медленно. И ничего не могу поделать. Вчера не выдержал. Впервые. В 13–30 отпустил всех. Оставил Лаврову. Сказал, что больше не могу. Попросил ее о помощи мне. Сказал, что начинаю терять ощущение профессии. Потом вспомнил: этот же текст полгода назад произносил Гинкас. Было все. Крик. Скандал, попытка все взвалить на партнеров, меня. Минут 40 мы объяснялись. Сегодня – как результат – впервые за все месяцы она попыталась подряд (!) пройти два эпизода: с соседкой и с Пиромовым. Дотянули до конца, но – о, боже! Что это было. Притом – были мгновения…

На днях должен сдавать макет. Жена Боровского сломала ногу, сам Давид вот-вот ляжет в больницу, что-то у него с сердцем. По четным дням я до ночи на ТВ монтирую «Зыковых». Несколько дней назад подписался под письмом М.С. Горбачеву. Еще около 70 подписей. «Если Ефремов вынужден будет уйти, уйдем и мы», – это главная мысль. Из народных – Смоктуновский, Борисов, Невинный, Прудкин. В другом лагере Степанова, Доронина, Георгиевская и т. д. Те требуют ухода Ефремова. Положение в миллион раз серьезнее, чем кажется. Сегодня первая информация: якобы правительство идет на сокращение штата. Жуткая, страшная мера… Победа Ефремова. Но я – в ужасе. Это – кровь…

Премьера была сыграна в филиале на улице Москвина уже в начале лета, перед самым закрытием сезона. По сути дела, это была предпремъера, настоящий экзамен перед публикой и критикой еще предстояло держать осенью и на другой сцене. Накануне, как водится, состоялась сдача, обсуждение на худсовете, которое прошло со знаком «плюс» вопреки нашим страхам. Кто-то даже выступил с таким избыточным парадоксом: «Этот спектакль вернул МХАТу МХАТ». Немного расслабившийся Хейфец написал мне на программе: «Дорогой Володя! Неужели мы с тобой дотянули? Ты – настоящий человек, настоящий писатель, настоящий мужчина! Это такая редкость! Поздравляю тебя! Рад нашей встрече. Любящий тебя Л. Хейфец». Но я вместе с женой и сыном уехал в Ленинград, а потом на хутор и занялся другими делами, и вроде бы даже успокоился, а он остался в театре и для него еще ничто не закончилось. Даже когда он ушел в отпуск, спектакль его не отпускал. И переписка наша продолжилась. И если кому-то интересно, как рождается спектакль, то ему предстоит прочитать еще несколько писем. Впрочем, на эту тему есть много других свидетельств, других авторов, наверняка хорошо известных читателю. И более поучительных. Но мне важно рассказать эту историю целиком.

От Леонида Хейфеца

8 июля 1987 г. Москва

Дорогой Володя!

Решил написать тебе, хотя твое проживание на хуторе создает ощущение, что нет ни хутора, ни тебя, ни нашего спектакля и вообще – 2-й день отпуска – ничего нет… Произошел обрыв на взлете, когда все подошло к пику напряжения, все так же дико оборвалось: оказалось, что уже отпуск. Оказалось, что мне он на хрен не нужен, мне нужно было добежать, доползти, дотащиться до какого-то финиша. Этот дикий марафон закончился ничем. Впечатление МХАТа – высказанное и невысказанное – единственная реальность, а в этой реальности подход двух-трех артистов с поздравлениями («не видели, но слышали, что хорошо») – вот за что я цепляюсь сегодня. Ясно и то, что среди тех, кто будет формировать мнение и уже начали это делать, есть активное неприятие спектакля: Лавровой, пьесы, меня. Ты сильный человек и, как мне кажется (прости за оговорку) – благородный человек. На финише я оказался суетливее тебя. Просто не совпали наши циклы. Ты породил свое детище несколько лет назад. Я корчился сейчас, я замирал сейчас, мое сердце давало 200 ударов в минуту сейчас, я держал экзамен сейчас, я мучаюсь, живой ли я, сейчас, мои комплексы вопят сейчас, и я сейчас ничего не могу с собой поделать. Я пытаюсь сменить кожу или, наоборот, я дубею в необратимости, которая со мной произошла в былые годы – сам не понимаю. Молодым наш спектакль нравиться не будет. Это очень плохо. Я предпочитаю говорить себе правду. Это единственная надежда, что, может быть, я еще что-то смогу. Прости, что я вываливаю все это на тебя. Но ведь премьеры еще не было, а я говорил тебе, что барахтаюсь до конца. Мне суждено прожить в этом смысле трудное лето. Если ты сумеешь мне помочь, нам помочь, себе помочь, будет замечательно.