Владимир Арро - Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

Особенно большую разрушительную работу делают Славины привнесения в текст в монологах о соседях и о детях. Опять-таки, знаковую роль они выполняют, что-то там сообщают зрителю, но стилистически, лексически, интонационно выпадают из пьесыь и из спектакля, а значит, не несут более важной – для этого спектакля! – информации. Нужно решительно убрать привнесенные реплики об интеллигенции (есть она или нет), нельзя походя на такую важную тему! В разговоре о детях нужно сосредоточиться на той теме, которая важнее всего – на двойственности. Этот диалог – социальная кульминация пьесыь, подведение итогов, вскрытие главных причин трагедии, а они болтают черт знает что и черт знает как! Неуместна здесь Славина истерика, излишний напор, вся эта мнимая масштабность «писательских размышлений». Для такого человека, как Пиромов, масштабность – стыдно! И нужно снять то, что я сделал, идя на поводу у Славы: «юноши чести» и т. д. Вот это все х…ня, воистину.

Не срабатывает репризность некоторых важных реплик. Например: «Пришли за абажуром, а взяли хозяина». Или: «Знаете, как вас называют? Трамвайно-троллейбусная интеллигенция». И Евгения Никандровна и Ира, на мой взгляд, убивают их ненужными многозначительными паузами в середине. А они должны быть произнесены целиком, быстро. У нас, мол, таких фраз много, мы, мол, не очень-то ими и дорожим, кидаем походя в зал. Вот как надо. А они их «подают» как некое дорогое блюдо. Попробуй, пусть не подают – это и будет «подача»…

Теперь атмосфера, настроение. Ты мастер и мне ли тебя наставлять? Тем более, что твой спектакль силен именно этим. Скажу лишь, как умею, о своем понимании этой стороны дела. Когда я писал, мне хотелось, чтобы господствовали и сталкивались в неразрешимом конфликте два настроения.

Первое – это настроение (и связанная с ним атмосфера) непоправимой беды, необратимой беды – крушения родовых связей, разоренного гнезда, откуда выпали и разбились насмерть птенцы, причем содеяно это все собственными руками – и деда и матери – крайнего отчаяния от осознания этого и невозможности что-либо сделать, трагикомизм последних попыток и усилий. Мера беды – не в милиции, не в происшествии с Колей, а – распалась связь времен. Подумай, сколь общей для советских семей становится трагедия родового распада в связи с идущей переоценкой самых разных этапов отечественной истории, вплоть до отечественной войны. Что будет со школьным преподаванием истории? Со всякими там пионерскими и комсомольскими мифами? Сколько Пришивиных найдет в себе силы сломать трость о стол заседаний, а сколько будет ломать их о наши головы? Мы только в начале каких-то тотальных разрушительных процессов, многое в них сегодня непредсказуемо. Но распад в семье по вертикали – знамение времени. Кто-то сказал мне, что наш спектакль напоминает «Мещан». Это хорошо замечено, ну так и время похожее – переломное, грозовое. Может быть, пьеса не дает повода для таких серьезных размышлений, не рождает такого настроения, и мне это только кажется? Конечно, сегодня я написал бы ее иначе, чем два года назад, «до того». Но ты силой имеющихся у тебя средств идешь, как мне кажется, именно по этому пути. Ты спрашиваешь, какова мера беды? Самая большая. Когда ты сидишь за одним круглым столом, а твоя дочь и твои внуки – за другим.

Но пора о второй стихии – о настроении, конфликтующим с первым. Это, извини меня, Леня, представление об идеале, о том, как было и как могло бы быть. А поскольку это из области воспоминаний и фантазий, т. е. воображения, то эта линия, как мне кажется, должна быть окрашена условно-поэтическими тонами. Как это сделать – не знаю, дорогой мой режиссер, но поводы для этого пьеса дает. Пусть наивные, часто иллюстративные, вроде видений Нелли, которые ты вымарал, но, по сути, совершенно необходимые. Ты это и сам понимаешь, иначе не сделал бы совершенно замечательный образ дома в финале – с чехлами на стульях – до чего я не додумался. У злого Изи Борисова или у твоих советчиков с курса этого бы и в помине не было, им главное – разрушить, а создавать дядя будет. Но у нормальныж людей так не бывает, они обязательно создают, хотя бы в воображении. Как усилить эту линию? За счет чего?

Вот таковы мои размышления на сегодняшний день. И хотя это, мягко говоря, противоречит общему моему взгляду на спектакль, который я изложил тебе вначале, он, этот общий взгляд, именно таков: ты создал замечательный, поистине мхатовский спектакль о самом главном, что сегодня переживает твой современник. Да, Леня.

Приезжает дочка, попытаемся впервые сесть за общий стол и коснуться друг друга локтями. Боюсь, что меня подводит воображение. Обнимаю! Отдыхай хорошенько, передай Ире, чтобы она берегла лучшего и самого совестливого у нас режиссера. Низкий ей поклон. Галя и Костя тебя тоже любят. Володя.

От Леонида Хейфеца

30 июля 1987 г. Кисловодск

Дорогой Володя!

Получил оба письма. Спасибо! Не отвечал сразу – изучал первое. Очень важное, очень нужное для меня. Рад, что ты ощутил это в полной мере. С большинством согласен. Вернее, почти со всем! Володенька! Ты – литератор. Почти вся жизнь наедине с бумагой. У тебя свое одиночество. Я же – с людьми. Всю жизнь с ними, от них, через них, вопреки им, благодаря им и т. д. У меня другое одиночество. Звериное. Именно потому, что всю жизнь не один – с Танями, Славами, Юрами и т. д, а по сути, один… Поэтому еще твое письмо, твое понимание – важно… Ты мне нужен. Не знаю, когда это будет.

20-го августа сбор труппы и не исключено, что 20 или 21-го первая репетиция. По последним планам мне дадут 7-10 дней на полуразрушенной сцене филиала, а потом длительное ожидание выхода в проезде Художественного театра. Это я уточню, как вернусь в Москву, и тебе телеграфирую. Будь готов к еще одному рывку, надеюсь, предпоследнему, т. к. последний будет уже, когда выйдем на окончательную сцену. Я тебе писал – все промежуточные варианты – игра во Дворце культуры Зеленограда или 2 раза в месяц на сцене Малого театра – я отверг. Будем ждать своего часа. Это трудно для спектакля, для тебя, для меня, но это вернее, чем «спустить все в унитаз», по словам Ии Саввиной в связи с предложениями руководства. Будем ждать, но и будем работать. Не сдаваясь. Что мы можем?.. Обязательно и жестко еще раз потребовать, чтобы твой текст говорился точно. Сделаю все возможное, чтобы успокоить и укрепит Татьяну вначале, тут ты абсолютно прав. Может быть, объявится Боровский и с его помощью уточним совершенно справедливое ощущение «плюса» в оформлении. Трость, балкон – в принципе согласен. Обо всем остальном – при встрече… Спасение моей души в одном – я должен знать, что я сделал все возможное. Думаю, что и ты такой же. Особенного, да и не особенного не жду… Ржавые гвозди царапают меня. Все время думаю, что сделать? Обнимаю. 14-го; вылетаю в Москву.