Владимир Арро - Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

Но самым загадочным было – зачем им все это надо? Мне ответили: «Но мы ж должны знать, что у вас происходит?» Заметим еще раз, это было в апреле 1991 года, то есть, «до того».

Значит, что ж получается – еще не исчезла старая театральная традиция разбираться в общественных процессах не через политическую пьесу, а через семейную, камерную, «мелкотемную»? А что же это мы столько нашего молодого задора потратили, чтобы внушить эту несложную мысль отечественным чиновникам и критикам? Ну, ладно, мало ли что мы потратили, чего не вернешь.

Надо добавить, что успех спектакля был полный. Присутствовали сотрудники нашего посольства, они не дадут соврать. После спектакля все актеры и часть зрителей длинной вереницей пошли в ближайшее кафе, там расселись за столиками и каждый заказывал, что хотел, при этом никаких торжественных речей и даже скромных тостов за успех не было. Единственное, что всех объединяло – это коллекция русских романсов, пропетых под гитару одним ностальгирующим зрителем.

Вот, пожалуй, в чем мы более продвинуты, по сравнению с ними, так это в обычае шумно и изобильно отмечать премьеру.

Здание Союза писателей РСФСР на Комсомольском проспекте в Москве все больше превращалось в штаб противников перемен, происходивших в стране и, в частности, в литературе. Литературные генералы теряли годами нажитые тиражи, репутации, рычаги влияния, наконец, статус номенклатурных писателей и связанные с этим привилегии (мы о них мало знаем). Кто-то думал об этом больше, кто-то меньше, но исходным импульсом их политической активности было, несомненно, это. Кто из писателей и прежде, до перестройки, был озабочен судьбой страны и народа, тот был активен бескорыстно, часто в ущерб себе, как скажем, Солженицын или Владимов. А сейчас почему-то Проскурин и Бондарев стали главными народными радетелями.

Собственно, ничего нового не происходило. Просто под напором событий стала ускоренно и в открытую кристаллизоваться та же идеология, которая царила в Союзе писателей в самые черные времена и при которой только и возможны были преступления перед литературой: идеологические погромы, антисемитизм, уничтожение книг и их авторов, засилье цензуры. Российский союз ускоренным темпом шел к своему Шестому пленуму, а далее – к расколу. Писательские собрания превращались в идеологические ристалища, в лексике некоторых литераторов появилась политическая и военная терминология. В этот омут, как ни странно, несло и меня.

Выступление на Пленуме правления Союза писателей РСФСР 8 апреля 1987 г.

Прежде всего, я должен сказать о своем главном переживании, которое не покидает меня уже много дней: о чувстве горечи и стыда, которое я испытал при чтении газетного отчета о заседании секретариата правления Союза писателей РСФСР, прошедшего перед этим пленумом. О том же самом мне говорили многие писатели Ленинграда. Я понимаю, что каждый из выступавших имел благие намерения, и газетный отчет не передает содержания разговора во всем объеме. Все это так. Но объективно получилось, что именно российские писатели, используя всю силу художественной образности и все свое красноречие, первыми в стране произнесли именно те слова, которых давно дожидаются все противники перестройки, все те, кто не желает или не умеет жить в новых условиях, кто цепляется за свои привилегии, за безраздельную власть, за право находиться вне критики. Я не сомневаюсь, что слова о «тотально-разрушительной критике», о наступлении «цивилизованныж варваров» будут подхвачены и в искусствознании, растревоженном статьей профессора Чегодаева, и в исторической науке, подвергнутой беспощадным, но справедливым упрекам в интервью доктора исторических наук Афанасьева, и в изобразительно-монументальном искусстве, впервые освещенном ярким светом гласности событиями на Поклонной горе. Я не сомневаюсь, что своего «Сталинграда» дожидаются и те, кто десятилетиями проваливал экономику и грабил страну, и те, кто отравлял воды Байкала и Ладоги, и те, кто не оставил еще надежды повернуть реки вспять. В разных областях жизни, от партийного аппарата до библиотекарей есть люди, которые готовы произнести не только эти, но и более сильные слова и бурно рукоплескать им, и даже проголосовать. Так подумаем, пристало ли нам, писателям, быть носителями этих сомнительных знамен, если они вселяют хоть малейшую надежду на то, что все образуется и будет как было.

А что, собственно, произошло, что рабочий орган нашего писательского союза дружно ударил в набат, провозгласил если не Гражданскую войну, то «Великую отечественную»? Кто эти «организованные полчища», которые «таранят» русскую культуру и ставят себе конечной целью ее уничтожение? Они, вероятно, должны быть окружены и разгромлены, как армия Паулюса. И кто эти «прогрессивные силы», которые оказывая неорганизованное сопротивление, до поры до времени отступают?

Я внимательно слежу за нашей литературной печатью. Да, идет полемика. Гораздо более откровенная, чем прежде, задиристая, порою с перехлестами. Так это ж нормально! Где же нам было научиться корректной полемике в обстановке всеобщего единомыслия и глубокого удовлетворения?

Да, кого-то перестали часто упоминать, невзирая на его знаки отличия и почетные звания. В литературный обиход вошли новые имена и произведения, незаслуженно забытые. Так это же обогащение нашей национальной культуры, умножение ее ценностей, а вовсе не попытка скинуть ее в пропасть!

Так что же все-таки случилось, товарищи секретари? Покритиковали последние романы Бондарева и Белова? Журнал «Знамя» вернул рукопись Чаковскому? Театры не ставят пьесы Софронова? Это, что ли? Но этого, прямо скажем, маловато, чтобы объявить всеобщую мобилизацию на защиту культурных ценностей.

Может быть, в нашем союзе идет вторая, так сказать, теневая литературная жизнь, нам неведомая? А мы, наивные люди с мест, из первичных организаций, не понимаем, что «фонарь гласности зажжен над пропастью» и бежим туда, ослепленные, навстречу своей гибели?

Если говорить о драматургии, то существует действительно несколько странных, необъяснимьх явлений, к которым имеет непосредственное отношение наш союз.

Вот сидит Анатолий Владмирович Софронов. Когда он говорит на страницах «Театральной жизни», что он пережил много перестроек, переживет и эту, я его хорошо понимаю. У него нет сомнений, что он все равно будет сидеть в президиуме. И более того, получит трибуну, на которой станет вспоминать, каким был хорошим театр в конце 40-х начале 50-х годов и какую пользу принесла отечественной культуре бесконфликтная или мнимо конфликтная драматургия. И вот я хочу спросить у членов секретариата, состоящего в основном из тех же лиц, что и в прежние годы: почему вовремя никто не сказал ему, что пересидел он в должности председателя совета по российской драматургии? Что его навязчивая идея о строгом государственном планировании репертуара каждому театру пришла в катастрофическое несоответствие с природой этого искусства. Что нехорошо, некрасиво, используя стоящую у него в кабинете «вертушку», через ЦК и другие органы требовать постановки своих пьес, ибо это ни что иное, как вымогательство. Нужно было сказать ему также, что нельзя сталкивать лбами периферийных драматургов со столичными, что довольно уже организованно и без устали травить новое поколение в драматургии только за то, что они пишут не так, как писали во времена Софронова. Вот где пригодились бы и красноречие, и страсть, и тревога за судьбу русского искусства, которую секретариат демонстрирует нам сегодня.