Лучия Деметриус - Избранное

— Довольно, Минна! Довольно! Хватит!

После этого все жильцы с удовольствием прислушивались к тишине, наступавшей на втором этаже. Даже шаги докторской жены не звучали так тяжело и внушительно.

Нищеты не было в доме доктора Таубера. Пенсия, квартирная плата, хотя и небольшая, но получаемая им от многих жильцов, деньги, вырученные от продажи роскошной мебели, врачебного кабинета, деньги за тяжелую золотую табакерку, некогда полученную от одного пациента, которую Оскар продал из-под полы, — все это позволяло Эгону и Минне жить в достатке.

И все-таки доктор выглядел все хуже и хуже. Он не желал показываться ни одному врачу в городе. Он сам себе поставил диагноз: у него, по-видимому, рак, и всякое лечение бесполезно.

Минна испугалась, но вскоре покорилась: если это действительно рак, то болезнь может тянуться несколько лет, а за это время найдется и лекарство, размышляла она, Эгона нужно хорошо кормить, нужно соблюдать режим, какой, она не знала, но режим должен быть обязательно. А может быть, ей суждено умереть раньше него, хотя она и моложе, умереть от усталости, а он пусть себе царствует на верхнем этаже вместе со своим раком и со своей Анной! Она все время толковала мужу о его болезни, о мерах предосторожности, советовала ему раньше ложиться, бросить курить, лежать в постели как можно дольше, просила Анну Вебер, — она ведь сильна, как лошадь, — ходить вместо него на базар; не зря она тридцать лет ела его хлеб, работая у него в клинике.

Доктор Таубер несколько изменил свой скромный распорядок пенсионера. Он продолжал ходить на базар, но уже два раза в неделю, делая более солидные закупки. Каждый день в четыре часа он усаживался в гостиной, уходил оттуда в десять, но сразу же после ужина, к негодованию Минны, возвращался и опять усаживался в огромное кресло, доставая портсигар, в который он теперь клал пятнадцать папирос. У него еще оставалось три-четыре штуки, и их нужно было спокойно выкурить после ужина. Его жизнь протекала между женой и любимой женщиной, он мог бы умереть только от огорчения, если бы одна из них на миг забыла, что находится у него на службе.

Минна не ложилась спать. Она блуждала по холлу в ночном чепчике, натянутом до бровей, что-то ворча и выкрикивая монотонным недовольным голосом:

— Эгон, одиннадцать часов! Эгон, иди спать!

Но Эгон, утонувший в глубоком кресле, окончив какой-то рассказ, дремал, опустив на грудь голову. Время от времени он просыпался, удивленно оглядывался вокруг, счастливо улыбался, видя, что Анна все так же штопает или вяжет, сидя на краю кровати, и снова засыпал.

Анна никогда не напоминала ему о его болезни. Сначала она попробовала силой повести его к врачу, но когда он решительно воспротивился, она уверилась, что доктор не ошибся в диагнозе, как никогда не ошибался. Зачем она должна вести его к врачу? Ведь этим она только лишний раз напомнила бы ему о болезни!

Доктор тоже не говорил о своей болезни, он мысленно, как бы со стороны, следил за ней, словно имел дело с пациентом, и все свои оставшиеся силы берег для тех часов, которые проводил с Анной. С утра, когда он вставал, и до четырех часов, когда она возвращалась, он жил одной-единственной мыслью: она придет! Он увидит, как она идет! Она закроет дверь гостиной, и они останутся вдвоем, со своими воспоминаниями, со своей близостью. Он гораздо спокойнее переносил брюзжание Минны, с тех пор как потерял прежнюю остроту слуха. Он уже больше не выходил в город, у него не было никаких болей, но, несмотря на это, он день ото дня становился все бледнее, бледность его приобретала восковой, прозрачный оттенок, и он чувствовал, как теряет силы.

В школе Анна была весь день как на иголках, со своими обязанностями она справлялась быстро и умело, критикуя про себя все, что было не так, как в клинике Таубера; она бы не опечалилась, если бы в один прекрасный день вся эта школа сгорела вместе с учениками (ее нисколько не радовало, когда она видела крестьянских ребятишек, пришедших в город, как некогда это было и с ней, всей душой стремящихся к учению), но сама она была вежливой и исполнительной — так она была приучена, потому что она получала жалованье, потому что иначе работать не умела.

Домой она бежала со всех ног и быстро, наметанным глазом оценивала выражение лица доктора. Потом, пообедав и вымыв посуду, она садилась на край кровати против него и старалась вывести его из мрачного состояния, развеселить, воодушевить.

— Засмейся, Анна, засмейся, как ты когда-то смеялась! — просил он, надеясь услышать ее громкий, здоровый смех, за которым следовал ребяческий жест ее большой руки, прикрывающей рот. Анна пыталась, но смеяться, как прежде, уже не могла. Голос у нее стал почти мужским, лицо тоже мужеподобным, она ходила широким, уверенным шагом на своих длинных, костлявых ногах, и выражение сосредоточенной озабоченности не покидало ее лица даже тогда, когда она оставалась наедине с Эгоном, когда она была счастлива возле него, даже тогда, когда хотела его развеселить.

Доктор продолжал являться в гостиную и после ужина. Несмотря на то что ходить ему было тяжело, он отказался от палки и тайком слегка опирался на мебель, стоявшую на его пути. Но после ужина он быстро засыпал в глубоком кресле, вздрагивал, услышав голос Минны, и снова засыпал.

— Господин доктор, может быть, вам лучше было бы пойти! — шептала Анна, проводя рукой по его волосам. — Она будет сердиться, снова будет кричать. Вы ведь так устали!

Доктор открывал свои большие синие глаза, ласково смотрел на нее, прижимался щекой к ее большой узловатой руке и засыпал снова. Увидев, что он глубоко заснул, Анна тихонько открывала дверь и звала громким шепотом:

— Уважаемая госпожа! Госпожа докторша!

Хмурая Минна, в ночном чепчике, натянутом до бровей, останавливалась посредине холла. Анна осторожно брала доктора под мышки (он стал теперь таким легким!) и почти несла его на своих сильных руках. На середине холла Минна брала его под руку, но не напрягаясь, чтобы не устать, а только так, чтобы чувствовалось, что он переходит под ее покровительство, что он и ей принадлежит тоже. Потом обе женщины молча усаживали его на супружескую постель. Анна быстро покидала спальню, куда в других случаях никогда не входила, а Минна, бессвязно бормоча и брюзжа, раздевала его и укладывала в постель.

Как-то раз Анна Вебер, вернувшись из школы, не увидела доктора в «гостиной». Обеспокоенная, взволнованная, она вбежала в кухню, куда никогда не входила, если там была Минна, согласно договору, заключенному ими с самого начала, и увидела, что Минна готовит чай.

— Переел, ему плохо! — бурчала Минна.

— Какая у него температура?

— Не знаю, не меряла.

— Я поставлю градусник! — тут же решила Анна. Она была так перепугана, что не могла удержаться в рамках раз и навсегда установленных правил.