Лучия Деметриус - Избранное

Отдохнув, Штефанеску осторожно поднимается с постели и садится в кресло, зажатое между окном и столом. На столе магнитофон, купленный два года назад вместо радио; а за окном двор — то есть холм, трава, деревья на вершине… Павел глядит на них и радуется — все хорошо: так хорошо, что окно его не смотрит на стены домов, что у него есть магнитофон и ему не приходится с помощью старого приемничка шарить по всему свету, отыскивая музыку себе по вкусу… Приятно знать, что леса, горы — здесь, совсем рядом, и свежий, напоенный ароматами воздух врывается сквозь открытое окно праздничным и необузданным порывом. Ведь эта больница могла бы, например, находиться где-то на окраине города, окруженного равниной или болотами!

И он долго глядит в окно, стараясь определить, вянут или распустились еще пышнее те синие цветы, что букетом растут в густой траве слева; а вот те, желтые, на прямом стебле, которым вздумалось расцвести здесь, в десяти шагах от стены, — они, кажется, называются медвежье ухо, — такие ли они высокие и яркие, как вчера? И колеблется сегодня или неподвижна, похожая на крыло, тянущаяся к небу ветвь бука, что растет на вершине холма?

Наглядевшись на все это вдоволь, Штефанеску раскрывает газету. Усталыми глазами он пробегает последние сообщения, и ему кажется, будто он путешествует по огромной карте, через горы, долины и реки.

Он сидит здесь, в своем кресле, иногда ему не под силу сделать даже шаг к двери, но мысленно может бродить по бескрайним полям, где волнуется море пшеницы, где, гудя, работают комбайны, любоваться облаком половы, взмывающим над молотилкой, и золотым потоком зерна, текущим на элеватор. А еще дальше, среди леса нефтяных вышек, опускаются и поднимаются, опускаются и поднимаются черпаки, и среди оглушительного рева черная кровь земли наполняет цистерны; она вдыхает жизнь в машины и течет, течет по всем венам страны. Человек у огромного ковша берет пробу сваренной стали — сверкающая масса трепещет, и кажется, будто все это происходит здесь, с ним рядом; его комната полна немолчным шумом, бесконечным движением. Одиночества нет, Павла окружают тысячи лиц. Словно огромное сердце бьется с ним в унисон. Нет, не перерезаны нити, связывающие его с огромным миром, нет, он и сейчас не вышел из игры, он ведь и сегодня работал. Да, даже сегодня он работал.

Потом он включает магнитофон. Сегодня вечером он послушает концерт для двух скрипок Баха. Глаза Павла за толстыми стеклами очков светятся радостью. Вот сейчас, сейчас запоют скрипки, сплетутся их дивные голоса, будто вступили в беседу ангелы: неземные голоса начнут свивать волшебную нить, волшебную и все же земную, потому что вот ему, такому обыкновенному человеку, кажется, будто рождена она из его души и сердца, рассказывая о том, что в них таится.

Сестра Мария приносит белесый суп и лапшу. Как раз, когда он дрожащей рукой включает магнитофон.

«Спасибо, спасибо, сестра, не беспокойтесь!» Ничего, успеется, — ночь длинная, бесконечно длинная, а сон приходит так редко, так ненадолго, у него будет еще время послушать концерт. Сейчас надо поесть и разделаться с ужином. Сестра Мария огорчается, если он возвращает полные тарелки. Хорошая, добрая сестра Мария.

Ну вот, теперь можно и послушать. На дворе совсем темно. Небо заволокло тучами, видно, собирается гроза: что-то очень уж душно. Будь у него радио, сейчас начались бы помехи, треск, и концерт невозможно было бы слушать. Какое счастье, что есть этот магнитофон! Он прильнет ухом к динамику, и слышно будет хорошо, совсем хорошо, не надо будет ничего угадывать, как он угадывает голоса людей или шумы, которые долетают издалека, словно неясные отзвуки.

Но едва он собрался протянуть руку к кнопке магнитофона, в комнату вошли доктор Мэнилэ и доктор Бретку. Они сегодня ночью дежурят, один — здесь, в этом здании, другой — в хирургическом корпусе, у ворот. Вот и зашли к нему! Им, наверно, надоело торчать в больнице, тем более что вечерний обход закончен, проверено состояние тяжелобольных, но расходиться по дежурным комнатам, таким маленьким и тесным, что в них повернуться трудно, было еще рано. Но не только поэтому зашли они сюда: им хотелось повидать Павла. Так уж повелось в больнице: все врачи забегали перед дежурством к нему.

Павел поднимает бледное лицо, глаза его за толстыми стеклами очков слегка улыбаются; он снимает руку с кнопки магнитофона и подносит ее рупором к уху, — кажется, доктор Бретку что-то говорит. Оба доктора молодые, веселые. Бретку — худощавый, затянутый в халат, халат этот сшит на заказ и очень ему к лицу; Мэнилэ — коренастый, широкоплечий, с коротко подстриженными усиками, вместо халата на нем что-то вроде белой куртки с короткими рукавами.

Их что-то очень развеселило, они о чем-то говорят, но Павел не слышит, о чем именно, — впрочем, это и не особенно его интересует, хотя он внимательно следит за их лицами.

— Она сама тебе сказала или ты спросил ее?

— Нет, честное слово, она мне сама сказала!

— Да что ты говоришь! А ведь когда она появилась здесь, я был уверен, что она серьезная женщина!

Очевидно, речь шла о новой победе доктора Бретку. Павел догадался об этом по его самодовольной улыбке и, опустив глаза, тоже слегка улыбнулся — из вежливости. Если Бретку так этим гордится, разве можно портить ему удовольствие?! Право же, ни к чему.

Молодые люди принесли с собой шахматы. «Вот и хорошо! — подумал Павел. — Помолчат». Но играть, по-видимому, врачи не собирались. Они ставят доску на его кровать и продолжают без умолку говорить. Павел мало что слышит из их болтовни, но терпеливо молчит. Может быть, они все-таки начнут играть или уйдут, и тогда он послушает музыку.

Он глядит на них: крепкие, здоровые, красивые, на них приятно смотреть. Они так легко двигаются, так заразительно смеются, и белые шапочки им так к лицу. Доктор Павел Штефанеску будто видит, как легко и ритмично сокращаются их чистые, похожие на большие свежие цветы розовые легкие, как ритмично и четко бьются их здоровые, трудолюбивые, горячие сердца, разгоняя пламенеющую, алую кровь; видит, как правильно, точно и безошибочно — словно превосходная, совершенная машина — работает весь их организм, и это кажется ему таким же прекрасным, как жизнь травы, что растет на холме перед окном, как свежее дыхание голубых цветов этой тихой прохладной ночью. Мэнилэ, откинув голову, громко смеется, сверкая белоснежными, здоровыми зубами. Смех звенит, переливается, словно прозрачный ручей. Смех этот настолько громок, что звук его живительной каплей долетает и до Павла — так ветер, налетевший бог знает откуда с гор, врывается иной раз в окно, принося с собой дыхание снежных вершин или запах альпийских цветов. И Павел улыбается, но не потому, что слышит, о чем речь, просто ему нравится смех Мэнилэ.