Мишель Деон - Высший круг

Из театров повалили запоздалые клиенты, и вскоре зал был полон. Элизабет забавным образом поднимала руку и шевелила пальцами, приветствуя актеров, которые при­ходили парами, с лицом, еще лоснящимся от масла для снятия грима.

— Для нашей встречи нам следовало выбрать более укромный ресторан, — сказал Артур, которого раздража­ли эти ужимки. ~ По правде говоря, мне интересно, при­надлежала ли ты когда-нибудь хоть одному мужчине без­раздельно.

Она вздохнула, подняв глаза к небу:

— Мое искусство не в искренности, разве что на сцене.

— Ах, да, прости! Каждый вечер с тобой спят зрители. В сексуальном плане это изнуряет. Кто-то лишний покажется тебе пошляком.

— Ты таким не был.

— Спасибо.

Артур закрыл глаза и представил себе вечер, когда она ждала его на верхней ступеньке лестницы.

— Эй! Проснись!.. Ты ужинаешь со мной, — сказала Элизабет, похлопав ему ладонью по спине.

— Я снова вижу тебя на прогулочной палубе «Квин Мэри» с Аугустой и Жетулиу, твой дождевик, твою морскую фу­ражку, твои большие шаги, а Аугуста отворачивает голову, чтобы не видеть океана, который она ненавидит.

— Я все это забыла. Кто был красивее?

— Аугуста.

— Да, согласна, латиноамериканское очарование. Куда уж бороться с ним нам, бедным североамериканкам, с на­шими телячьими глазами и волосами как мочало. Но она ни с кем не ложилась. В общем… не сразу. Завтра расска­жешь мне, что было дальше.

— Завтра не будет. Утром я улетаю в Париж.

— Когда вернешься?

— Через месяц, через год. Как получится.

— Нам нужно увидеться. А может, нет. Не будем начи­нать все сначала. Весной я поеду во Францию, повидаться с моей старушкой Мадлен. Ей восемьдесят лет. В тот день, когда она умрет, я по-настоящему осиротею. На чьей гру­ди мне тогда плакать?

Он подвез ее на такси до 78 улицы. Охранник в крас­ном фраке, оттопыривавшемся под мышкой от пистолет­ной кобуры, бросился открывать дверцу такси.

— Вот видишь, меня хорошо охраняют. К себе не при­глашаю. Мы рискуем впасть в сентиментальность, и завтра у меня будут мешки под глазами.

Она скользнула губами по губам Артура. У застеклен­ной двери она добавила:

— О, кстати, Жетулиу что-то сказал мне об Аугусте, когда заходил ко мне. Забыла, что.

— Ничего ты не забыла.

— Да, он так и сказал, я ничего не выдумываю: «Аугу­ста несчастна, она разводится и начала верить в Бога…»

— Больше ничего?

— Больше ничего.

Намереваясь вернуться пешком, Артур расплачивался с таксистом, когда к нему подошел охранник:

— Прежде чем закрыть дверь лифта, мисс Мерфи ве­лела мне сказать, что вам нужно побыстрее вернуться в Нью-Йорк.

Артур спустился по Мэдисон-авеню до клуба на 37 улице, где он останавливался в каждый свой приезд. Он во многом предпочитал отелям эту тихую гавань во вла­сти белого, серого и черного: серые стены, черный па­лас, хромированный лифт, черные горничные в серых платьях, белые коридорные в черных брюках и тенни­сках, белоснежная посуда на серых скатертях, салон для завтрака, затянутый серой холстиной, и единственное цветное пятно в этой симфонии — графины с фрукто­вым соком и баночки с вареньем. Только шелестение утренних газет нарушало тишину салона, обслужива­ние в котором было невидимым. Редкие женщины при­саживались за отдельный столик и выпивали полчашки кофе (черного, разумеется), поставив у ног «дипломат». У стойки регистрации стояла, держась прямо в своем черном блейзере поверх серой шелковой блузки, не­обычная молодая женщина южноамериканского типа, с пышной курчавой гривой волос, покрывавшей плечи. Она никогда не улыбалась, возвышаясь за своей стой­кой, — женщина-ствол, едва поворачивавшаяся, чтобы снять ключ с гвоздя, взять счет, выплюнутый компьюте­ром. За крайнюю суровость Артур звал ее Медеей, а она каждый раз отвечала, указывая пальцем на бейдж с ее именем на отвороте блейзера:

— Меня зовут Хуана!

Он точно так же мог бы прозвать ее Цербером, настоль­ко она следила за избранностью клуба и за нравственнос­тью его завсегдатаев.

— Как, — удивлялась Зава, — вам нравится в таком мрачном клубе? Просто бюро похоронных услуг.

— Дорогой друг, я никогда не принадлежал к тайному обществу, к своему большому сожалению. Здесь черное и серое создают у меня иллюзию часовни, куда приходят возблагодарить Всемогущего — я говорю о долларе, разуме­ется, — за успех в необыкновенно деликатном деле.

— Узнаю вас. Все то же чувство вины по отношению к деньгам.

— Его не было, когда я в них нуждался. Теперь оно пре­следует меня по пятам.

— В тот день, когда я увижу вас за рулем «роллс-ройса» или «феррари», проживающим на авеню Фош или Парк-Авеню, я начну тревожиться.

За исключением одного участка Бродвея и Тайм-сквер, да еще, пожалуй, Гринвич-Виллидж, где он встречался с Элизабет до того, как она примкнула к буржуазному обще­ству, которое всегда одерживает верх, Нью-Йорк умирает каждую ночь, в отличие от Парижа, Рима или Мадрида, которые с наступлением ночи пробуждаются к иной жиз­ни. В самом центре этого Сан-Джиминьяно будущего с гигантскими сияющими башнями, устремляющимися в небо с пятнами розовых, серых и желтых фумарол, Артур повелевал городом, покинутым на волю неуемных душ. А в тот вечер возвращение после часовой ходьбы было еще и лекарством против воспоминаний, пробужденных Элизабет и Жетулиу. Он никогда не забудет, что молодому французу, потерянному во враждебном или безразличном обществе, Элизабет протянула руку.

Медея вручила ему ключ. Когда же она спит?

На следующий день, прежде чем сесть в самолет в аэ­ропорту имени Кеннеди, он оставил сообщение на авто­ответчике Элизабет.

Полуночный Париж был праздничным городом в венке огней.

В квартире на улице Верней стоял затхлый запах. Он распахнул окна.

На узкой улице Аллан болтали две женщины, в то время как их собаки описывали деревья, болеющие от пото­ков ночной мочи.

Артур достал из ящика фотографию Аугусты, лепестки розы на один вечер, сари, которое она носила в Ки-Ларго, фотографию Элизабет перед своим домом, программку спектакля в доках.

Месяц спустя Артур снова встретил Жетулиу, на сей раз в Париже, и очутился на тротуаре улицы Святых От­цов с номером телефона, не будучи уверен, что так уж хо­чет его иметь.

В Бриге он удивился, что я попросил его поехать через Симплон, а после Домодоссолы — следовать до самой Стрезы вместо того, чтобы срезать через Санта-Мария-Маджоре: «Так гораздо дальше!» Не стану же я ему объяснять, что я не тороплюсь, прождав этого свидания двадцать лет, и вполне могу перенести его на завтра. Наверное, я десять раз переезжал через этот перевал. Кое-где еще лежали пла­сты грязноватого снега, позабытого весенним солнцем. Жан-Эмиль (так его зовут) ведет машину чинно, как швей­царский гражданин, соблюдающий правила движения, ни­когда не превышающий и на километр дозволенную ско­рость. В Нью-Йорке в один день мне не давала покоя шевелюра таксистов: курчавая голова папуаса, совершен­но лысый череп, блондин, накрученный на щипцах, а в ре­сторане «Бразилиа», где они меня ждали, — напомаженные кудри Луиса де Соузы, намечающаяся плешь Жетулиу. В затылке Жан-Эмиля нет ничего примечательного: свежеподстриженный, ни один волосок не торчит из-под фураж­ки. Хозяин проката машин со стильным шофером каждое утро устраивает смотр своим служащим. Синий костюм, белая рубашка, черный галстук безупречны. Он бы удивил­ся, если бы узнал, что в Париже я разъезжаю на велосипе­де, с прищепками на брюках, а порой и с маской на рту, когда от жары в пробках нечем дышать. Такого рода кон­трасты составляют очарование моей жизни. Я отказался от вождения автомобиля, чтобы наслаждаться мысленными разговорами с самим собой, пока какой-нибудь раб решает хозяйственные проблемы: припарковаться, заправиться, проверить масло, заменить колесо. Я прошу только такой роскоши и дорожу ею. И еще книгами, разумеется, хотя книги не роскошь, а общество, собеседники для одинокого человека. Я намеренно забываю о «девочках», но это для физиологии. Зеркало заднего вида показывает мне уже второй зевок Жан-Эмиля. «Давайте остановимся, если вы устали. — Я не устал, но если вы желаете перекусить, то как раз перед туннелем есть гостиница, где подают “раклетт”» Только не «раклетт», от которой вязко во рту. Зато я часто там останавливался, чтобы насладиться сушеным мясом и местным вином, которое хорошо переносит высокогорье. Добрый малый слегка смущен тем, что я прошу его сесть со мной за стол, на улице, под красным зонтиком, с темной рыжей долиной у наших ног. Очень благовоспитанно Жан-Эмиль чистит под столом свои ногти, вооружившись зубо­чисткой. Его начальнику следует добавить еще один пара­граф в инструкцию для образцовых шоферов наемных машин. Что Жан-Эмиль думает о своем пассажире? Что я миллиардер? Или бухгалтер, сбежавший с кассой, чтобы устроить себе роскошное путешествие, прежде чем отпра­виться на пять лет в тюрьму? Возможно, он уже давно не задает себе вопросов. В Германии шоферы — загадочные роботы; в Италии они тотчас достают фотографии мамы и детей, ведут машину, обернувшись к клиенту и не глядя на дорогу; в Англии они обливают вас презрением и дают по­нять, что привыкли возить сливки общества, а не бедных простолюдинов; во Франции их так и тянет остановиться перед сельской харчевней — «хорошим уголком». Швейца­рец Жан-Эмиль всего остерегается, в том числе, я думаю, и меня. Рассеянно поворачивает голову к долине, словно там что-то происходит, когда официантка в национальном ко­стюме кладет счет на стол. Довольно красивая девушка, достает сдачу из черного суконного кошелька, привязанно­го к поясу. За перевалом — итальянская таможня. Только после пересечения границы мне хочется закричать, как Джоно о своем герое — Анджело Парди: «Он был на верши­не блаженства». Но душа к этому не лежит, и если я делаю крюк через Стрезу, то, во-первых, чтобы снова увидеть от­ель, где я провел приятную неделю в обществе одной пан­сионерки драгоценной мадам Клод, а во-вторых, чтобы от­далить момент истины, который ожидает меня перед Аугустой. Или из опасения? От Жетулиу не может исходить ничего хорошего. Столько лет прятал от меня свою сестру, и вдруг, на углу улицы Святых Отцов и улицы Жакоб, ре­шился мне ее преподнести? Справки я навел, Луис де Соуза развелся, чтобы жениться на молоденькой. Он вовсе не ра­зорен, тогда как Жетулиу живет на пенсию (достойную, но довольно жидкую на его вкус), оставленную Хелен Мерфи, не имея возможности притронуться к капиталу. Какие танталовы муки для него, вечно голодного! Наши общие знако­мые рассказали ему, что я катаюсь по Парижу на велосипе­де, и он, наверное, долго принимал меня за голодранца, пока ему не раскрыли глаза. Практически синхронно Зава, которой я доверился на прошлой неделе, сказала: «Береги­тесь, езжайте лучше на Камчатку». А десять минут спу­стя — Бруштейн, который тоже знает, в чем тут дело: «Бе­регитесь, приезжайте лучше в Севилью». Потом Элизабет: «Берегись, разбитого не склеить, приезжай лучше ко мне в Нью-Йорк». Как будто все они, движимые предчувствием, дрожали от страха, видя, что я ступил на опасный путь. На­стоящая опасность мне известна: она в непротивлении. Это огромная слабость в моей личной жизни: Аугуста уходит от меня — я отпускаю ее без боя; Элизабет выставляет себя напоказ — я отворачиваюсь от нее, чтобы впоследствии понять, что поступил как ребенок. Долина, спускающаяся к Домодоссоле, мрачна. Ничего похожего на праздник, ко­торого ждешь, въезжая в Италию. Дорога так извилиста, так избита, что мы ползем, как черепаха. Жан-Эмиль теря­ет свое хладнокровие, когда ушлые итальянские водители его «подрезают», не соблюдают приоритет. Я выискиваю взглядом цветущие деревья, а вижу лишь остовы машин, сараи, покрытые рифленым железом, отвратительные за­бегаловки. Как же звали девушку, которую я возил в Стрезу? Какой символический провал в памяти, ведь я прекрас­но помню ее тело и первый день, когда она встала в пижамной рубашке, раскрыла окно и облокотилась о пери­ла балкона! Прекрасный вид — ее зад с ямочками. Она приглашала меня насладиться менее четким видом — про­тивоположным берегом озера Маджоре, теряющимся в утренней дымке: «Я обожаю море!» — воскликнула она с красивым центрально-европейским акцентом. Я не стал выводить ее из заблуждения, и несколько дней она в самом деле думала, что находится на берегу моря, в глубине зали­ва. Она высматривала дельфинов, которые так и не пока­зались. Днем, сидя на ковре, она красила ногти на ногах и на руках, то в красный цвет, то в черный или серебристый. Комнату наполнял запах ацетона и клубничный или кон­фетный аромат лака. За невозможностью беседы, я на­слаждался «Личным дневником А. О. Барнабута», который открыл тогда для себя впервые и с которым с тех пор не расстаюсь в путешествиях. Я вспомнил, как ее звали: Мелузина (она говорила «Мелусина») — придуманное имя, кото­рое ей совсем не шло. По мере того как мы приближались к озеру, дорога хорошела, разворачивались большие сады где сияли еще не отцветшие мимозы, иудины деревья, пер­вая белая и синяя сирень. Дома выстроены в особенно тя­желовесном стиле. Классическая грация тосканской архи­тектуры и солидный швейцарский здравый смысл дают неудачное сочетание. Жан-Эмиль ведет машину со все большим количеством предосторожностей и, должно быть, проклинает мою дурацкую затею проехать через Италию, а не через Фурка и Сен-Готард. То, что я хочу остановиться на ночь в Гранд-Отеле на островах Борромее, удивит его еще больше. Сезон едва начался. Никаких туристических автобусов, только «мерседесы» с немецкими номерами. Немцы гибли миллионами, чтобы завоевать Европу, тогда как гораздо проще и приятнее было мирно купить ее за до­брые марки. Вот и отель, острова, нежно положенные на черные воды озера, устарелая роскошь, таинственность. Здесь я могу отделаться от представления, сложившегося обо мне с тех пор, как Элизабет и Аугуста прошли мимо, не видя меня. За стойкой регистрации уже почти двадцать лет всегда стоит этот человек, любезный с клиентами и не­выносимый с мелким персоналом: «Ах, месье Морган, мы уж не чаяли увидеть вас снова. Вы один? Ваш номер за­бронирован». Когда к тебе обращаются по имени в двух де­сятках международных гранд отелей, это доставляет тайное удовольствие. В его короткой черной бородке, подстрижен­ной а-ля маршал Бальбо, пробилось несколько изысканных серебристых прядей. И вечный пиджак с черной окаемкой, брюки в полоску, накрахмаленный воротничок, блестящий шелковый галстук. Узнавание клиента — один из властных законов гостиничного бизнеса. Я всегда вспоминаю о разо­чаровании Флобера, который подарил себе волшебную ночь в Эснехе с гетерой Кучук-Ханем, а вернувшись в Асуан, то­ропясь вновь увидеть ту, что предоставила ему столько зна­ков любви, обнаружил, с сочащимся кровью сердцем, что она его уже не помнит. Однако я оставляю в отелях мало воспоминаний из тех, какие обожает Жетулиу: черная икра и шампанское на завтрак, ужин в смокинге, состоящий из листка салата и стакана минеральной воды. И, может быть, еще уехать, не заплатив по счету или оставив фальшивый чек. Возможно, что сопровождавшие меня создания помо­гали меня опознать. В другой раз я приехал в Стрезу с ми­лой француженкой, которая непременно хотела танцевать. Это было невозможно: оркестр, игравший за обедом на террасе, никогда не исполнял ничего, кроме «У прекрасного голубого Дуная» и баркаролы из «Сказок Гофмана». По воз­вращении мадам Клод предупредили, чтобы мне больше не вручали профессионалок. Если я часто беру с собой в поездки спутниц, то потому, что без этих девушек вся ро­скошь, окна, выходящие на озеро Маджоре или Пинчио, круизы, праздник Сан-Фермин в Памплоне, карнавал в Ба­зеле, Сетаиш в Синтре были бы мне нестерпимы. В те не­сколько раз, когда я оказался один, я ужасно, до тоски думал об Аугусте, о безмятежных днях в Ки-Ларго. А сегодня вечером, поскольку я увижу ее завтра, я чувствую себя сво­бодным от груза, который влачил с тех пор. Неважно, я и не такое видал!