Мишель Деон - Высший круг

— Я приглашаю тебя поужинать.

— Сил никаких. Завтра играем утренний спектакль. Заезжай лучше за мной после представления.

— Я буду во Франции.

— А, понятно… Перекусим где-нибудь вместе? По-быстрому.

— У Сарди?

— Прекрасно! Это прямо через улицу.

— Мы там поссорились навсегда.

— Ты уверен, что именно там?

Она что, вправду забыла? В роскошные моменты, когда к ней возвращался бостонский акцент, когда она не мела сцену, ругаясь или громко распевая непристойную песню, не пачкала краской комбинезон, малюя декорации, или не воняла клеем из рыбьей чешуи, расклеив самодельные афиши, в редкие шикарные моменты ей не было равных, чтобы осадить предприимчивого зануду, разыгрывать ду­рочку перед «синим чулком» или сказать какую-нибудь не­суразность вроде «ты уверен?» с таким искренним выра­жением, что трудно усомниться.

У Сарди, конечно, для нее всегда был столик, и, несмот­ря на ее маскарад и черные очки, или, возможно, из-за этого переодевания вслед за ней между столиками пробегал ше­поток. Да, это в самом деле она, и всем казалось упоитель­ной скромностью, что ей до такой степени нет дела до своей внешности, и что она плевать хотела на дары, положенные в ее колыбельку феями: истинное изящество, семья, про­славленная среди американской аристократии, утонченное лицо, талант, проникновенный голос, золотистые глаза и тело, умело поддерживаемое в форме, но с нарочитой стыд­ливостью скрываемое под чересчур просторной одеждой ослепительно дурного вкуса. Наконец, никто не забыл, что после смерти родителей она унаследовала неплохое состоя­ние, которое не удалось промотать даже в пору ее экстра­вагантной юности. Артур припоминал статьи, в которых ее превозносили как самую интеллектуальную актрису свое­го поколения, заглатывавшую прямо с завтрака страницы за страницами «Направляющих идей феноменологии» или «Сущее и ничто». На выборах, разумеется, она агитировала за кандидатов от демократов. Артур был спокоен: на самом деле Элизабет читала только текст своих ролей и, во всяком случае, ничего не поняла бы ни в Гуссерле, ни в политике. Та­лант избавлял ее от необходимости «светиться» вне театра, а скандал, странности, которые нравились ей в шумную пору дебюта, под конец явно ее утомили. Как и у многих актрис, ее истинный талант заключался в музыкальном голосе, в животном инстинкте, проводившим ее по лабиринту слов лучше, чем это удалось бы тысяче театральных школ. В общем, она, не сознавая того, обладала даром, который плохо себе представляла и которому никто никогда бы ее не научил. Этот дар по-прежнему был хрупким, зависимым от дурной пьесы, к которой она могла без опаски проникнуться жгучим интересом, идя на поводу у своего столь трога­тельно испорченною вкуса. Одна статья Трумана Капоте в «Ныойоркере» уже создала вокруг нее легенду, под которую она начинала подстраиваться. Артур обнаружил эту мета­морфозу в Элизабет и горел желанием посмеяться над ней колко и изящно, в надежде вновь обрести тон их прежних разговоров. Усевшись, она сняла черные очки, извлекла из своей ужасной сумки лорнет и склонилась над меню.

— Ты уже близорука! — воскликнул он.

— Нет. Не совсем. Лорнет — это идея импресарио. В Нью-Йорке я одна (за исключением нескольких прабабу­шек, которые, впрочем, не играют в театре) пользуюсь лорнетом. Подожди немного, и через полгода, после ре­портажей в глянцевых журналах, он будет у всех. Тогда я свой выброшу.

— На твоем месте я бы еще завел чихуахуа, который подъедал бы паштет с говяжьей вырезки в моей тарелке и оставлял все прочее, пока ты грызла бы веточку сельдерея. За соседними столиками одни бы падали в обморок от вос­торга, а другие подзывали метрдотеля, прося выставить тебя из ресторана. Все это закончилось бы пощечинами. А назавтра — какая реклама в «Ванити фэр»!

— Я найму тебя пресс-секретарем.

— Спасибо. Я был бы рад. Но уже поздно.

— Я никогда не понимала, чем ты занимаешься. Пона­чалу дела как будто шли не слишком гладко. Тебе помогал Жетулиу, так?

— Да, во время летних каникул, пока я не поступил ста­жером к Янсену и Бруштейну, он предложил мне стать вы­шибалой в ночном клубе, куда он приходил с Аугустой и дру­зьями. Его щедрость и сила унижения не знали границ.

Их прервал метрдотель. Для человека, собравшегося перекусить, Элизабет выказала неплохой аппетит. Артур заказал шампанское.

— Вижу, что в финансовом плане дела идут лучше, — заметила она.

— Гораздо лучше.

— Я никогда не понимала, ни что ты изучаешь в Бересфорде, ни кем ты хочешь стать.

— В Бересфорде мне преподавали теорию делового ис­кусства. Практика оказалась более извилистой и менее щепетильной. Скажем так: уже несколько лет я советник пo финансам, то есть некий посредник, ловко лавирую­щий на границе законности. Но не пугайся: я никого не облапошиваю, в отличие от Жетулиу.

— Он чуть было не обошелся мне дорого. Он стоил мне кое-чего. Не слишком много. Ровно столько, сколько стои­ло его очарование. Моей тете Хелен он обошелся дороже. Она даже коньки отбросила. Наверно переоценила свои возможности.

Она подняла свой бокал.

— Выпьем.

— Хорошо, но только за нас двоих.

— Ты позабыл Ayгусту?

— Я никогда ее не забуду.

— Я в этом ни секунды не сомневалась. Что мне в тебе нравилось, так это что ты плевать хотел на театр, но не потешался надо мной.

— До определенных пределов.

— О, не будем больше об этом! Не только ты об этом помнишь.

— Представь себе, что твою пьесу постиг успех «Лысой певицы» Ионеско. Теперь бы ты уже проделала на сцене семь тысяч триста совокуплений. Как же потом занимать­ся этим с любимым мужчиной, вернувшись из театра?

— Это была ошибка, — сказала она, откровенно сме­ясь. — Но я ее совершила. Я сделала глупость. Очень может быть, что тебе не хватало в жизни какого-то совершенно ду­рацкого поступка. А я его совершила. Это уже в прошлом.

Рядом с Элизабет стоит очень юная девушка в скром­ном платье из розового бархата с кружевным воротником и держит в руках блокнот и ручку.

— Простите, что прерываю. Мне бы так хотелось иметь ваш автограф. Я была от вас просто в восторге в «Кошке на раскаленной крыше».

Элизабет поднимает глаза на поклонницу, колеблется две секунды, великодушно пишет несколько слов и рас­писывается. Девушка делает подобие робкого реверанса и возвращается за соседний столик.

— Как ты подписалась? — спросил Артур.

— Просто: Элизабет. Точно королева. Всю свою остав­шуюся жизнь это прелестное дитя будет думать, что встре­тила Тейлор. Ей, наверное, сказали, что меня зовут Элиза­бет и что я играю в пьесе Теннеси.

— Узнаю твою доброту.

— Нет. Мою скромность, вбитую в меня палкой. И ты тоже приложил к этому руку. Думаешь, это приятно — ис­пытывать влечение к мужчине, который не скрывает, что любит другую?