Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

Заказав две пол-литровые кружки «Жигулевского» с густой шапкой пены, стекавшей струйками по краям, Панаров не спеша подошел к пустому столику, поставил кружки и молча уставился в окно.

За стеклом била ключом жизнь. К воротам рынка подруливали грузовики с деревянными бортами, выгружая коробки, ящики, мешки со снедью на продажу.

Мимо спешили женщины с сумками и кошелками разных мастей. Воробьи со встопорщенными перьями драчливо копошились у кем-то брошенной черствой, задеревеневшей горбушки ржаного хлеба.

Анатолий сдул от краешка пену и порядочно приложился, отпив, не отрываясь, половину. Пиво было в самый раз — еще свежее и холодное.

Душа не лежала ни с кем разговаривать, и пара голов, наготове поворотившихся было к нему от соседнего столика, не увидев встречного интереса в блуждавшем где-то далеко взоре, обиженно отвернулась, уже не обращая внимания на только что пришедшего.

Единственным человеком, которого он сейчас жаждал видеть, обнять, с кем хотел бы перекинуться дюжиной-другой слов, была Любка.

Последняя встреча была ошибкой, по-дурацки все получилось.

Никогда не следует приводить одинокую женщину туда, где отовсюду сквозит чужое семейное счастье, бьет в очи чужой устроенный быт, смотрят осуждающе чужие фотографии и вещи. Даже кабы так беспардонно не вторглась Козляева, ничего доброго бы не вышло. Оба и в постели подспудно ощущали бы, что пытаются контрабандой протащить свои отношения, чувства, мысли, принадлежащие только им двоим и никому больше, в иной мир, принадлежавший другим людям — его семье, жене, детям.

Ушел бы он насовсем к Любке, ежели б не было детей и ничего б его дома не удерживало? Он не мог ответить на вопрос. Это как спросить себя: «Хотел бы ты однажды уснуть и не вернуться из сновидения, опьянен забвеньем дней минувших?» Эфирная легкость, воздушная прелесть мира сна даны как раз тем, что мы просыпаемся. А с каким чувством мы засыпали бы, кабы знали, что есть риск остаться в нем навсегда? Учиться заново жить и выживать в том новом свете, свыкаясь с его шероховатой реальностью, достоверной и безысходной окончательностью, и задаваться неизбежным вопросом: «А лучший ли это из миров?» Возможно, и горько жалеть о том, прежнем, из которого так опрометчиво вывалился в ночи.

Мир его с Надеждой был надежнее, основательнее, тверже. Предметы в руках не меняли формы, стены не были зыбкими, события не нарушали законов причины и времени. Он сполна насыщал внимание своего сознания добротной, хоть и неприхотливой пищей реальности. А воздушная легкость чуда подавалась на десерт. Такая жизнь его вполне устраивала. Вопрос — как долго бы она устраивала его любимых женщин.

Панаров смутно понимал, что вечно так длиться не может. Судьба заставит его сделать выбор. Но пока еще можно было пользоваться незаслуженными поблажками, насмешливо прикрытыми глазами небесных таможенников и беспошлинно, контрабандой проносить в свою искаженную, грубую реальность клочок воспрещенного здесь мира сновидения.

Анатолий с наслаждением допил другую кружку и решил, что после второй смены ночью осторожно прокрадется к дому Любки путником запоздалым и останется у нее до утра. «Жигулевское» в крови придавало безрассудной смелости и благородного авантюризма.

Панаров казался себе романтическим шекспировским персонажем либо венецианским патрицием, облаченным в черный до пола плащ с пелериной и треуголку с серебряным галуном, закрывшим лицо мраморно-белой баутой и вышедшим в полночь на берег Гранд-канала, чтобы у Риальто встретиться со своей возлюбленной, выступившей в ночном тумане из гондолы, и до утра исчезнуть для мира в одному ему известных покоях древнего палаццо.

Войдя в двери своего дома, Панаров уже из сеней услышал возмущенный визг бесчинствующих давно не кормленых поросят и заспешил наполнить ведро подкисшим пойлом, собрав из хлебницы весь зачерствевший хлеб и плеснув для вкуса немножко молока из железного бидона, стоявшего в холодильнике.

Из сарая, где лежал Тошка, ощутимо подванивало. Отворив дверь, Анатолий обнаружил, что пес дочиста съел все, что было в мисках, и вылакал досуха воду. Он уже увереннее приподымался на передних лапах и радостно приветствовал хозяина коротким движением хвоста.

«Да ты, я смотрю, выздоровел!» — аккуратно потрепал его по шее Панаров.

Налив в помытые плошки свежей воды и молока, наполнив одну из них кашей с добрым куском сала, он скатал половик с продуктами жизнедеятельности пса за последние дни и вынес на огород. Почистил у голодных поросят, предварительно заняв их полным корытом, посыпал щелистый пол свежими опилками и новой сухой стружкой и с облегчением вышел на свежий воздух. Вытрепав и сполоснув в садовой ванной половик, он развесил его на изгороди просушиться под ярким солнцем.

Весь вечер Панаров посвятил поливке грядок, успевших сильно иссохнуть, затвердеть под густым и неподвижным зноем.

Вблизи от входа в сени в высокой траве вправо от дощатого тротуара он неприметно пристроил небольшой удобный — по руке — топорик на случай, если незвано захотят навестить дружки Боксера. В его ближайшие помыслы не входило предоставить им второй шанс, как в гараже, и опять оказаться с пакетом на голове.

Вечером в дом ворвался чумазый и злющий, как черт, от голода Прошка. Видно, ловить в сарае мышей для пропитания было не совсем в его вкусе. Заполучив свою пайку молока в чашку и не успевшей толком разморозиться хамсы из холодильника, кот поспешно принялся за порядком подзапоздавшую трапезу.

Панаров извлек из заначки в терраске начатую бутылку водки, откупорил и в одиночестве выпил стакан на кухне, зная, что завтра ему по графику во вторую — спать можно хоть до обеда, и похмелье отшумит, выветрится.

Вода в затопленной бане по-летнему быстро нагрелась и забулькала — хватило двух неполных охапок дров. Вечером перед сном он хорошенько попарится, отмоет, выпарит всю засохшую грязь с тела и души, похлещет себе спину и ноги пахучим ломким березовым веником, нальет по возвращении «с легким паром» еще стакан, завершающий, уже из холодильничка, и уснет у включенного телевизора, успев лишь заслышать где-то в мглистом далеке, что неравный бой с аварией в Чернобыле продолжается…

Бригадир горячего цеха буднично поприветствовал Анатолия, не задав никаких вопросов, лишь испытующе пробежавшись глазами по лицу, затем и по всей фигуре пришедшего чуть раньше положенного Панарова.

Малиново-голубой раскаленный поток, вспыхивая аквамарином по краям, все так же безостановочно стекал по угольно-черному руслу; изнутри печи все так же ревели газовые конфорки; отрывистые, громовые удары прессов по формам все так же отмеряли мгновения рабочей смены.