Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

Алешина парта оказалась почти в самом конце третьего ряда, далеко от доски и учительского стола. На девочку с двумя пышными бантами, вплетенными по бокам соломенно-рыжеватой головы, что посадили с ним рядом, Панаров взглянул лишь мельком — ничего особенного в ней не нашел.

— Так, дети, все расселись по своим местам и замолчали… Я сказала — тихо! — рявкнула вдруг классная неожиданно низким, хрипловатым голосом. — Во время уроков разговаривать нельзя. Только на переменах. Если кто-то захочет в туалет, нужно поднять руку и спросить разрешения. Букварь, учебники и прописи, что лежат перед вами, возьмите домой — они ваши.

Букварь Алеше пришелся по душе. Темно-синий глянец твердой обложки, яркие цветные картинки на каждой страничке, даже цветистый дедушка Ленин на вставке, с добросердечной лучистой улыбкой смотревший на маленького ученика.

В первый же вечер мальчик вознамерился срисовать портрет из букваря и показать его завтра учительнице. Просидев где-то с час с листом альбомной бумаги и набором ручек с разноцветными стержнями, он остался доволен результатом. Глаза, правда, вышли немножко разные, как у Тошки, но улыбка была очень похожей, и бородку он дочертил вполне натурально.

Предвкушая заслуженную похвалу за добровольные старания, начинающий художник-портретист на одной из перемен гордо извлек рисунок из портфеля и показал учительнице. Вокруг ее стола тут же сгрудился кружок любопытных девочек, с интересом разглядывавших картинку.

— Никогда этого не делай, Панаров! — как гром средь ясного неба, раздался ошеломительный вердикт Риммы Григорьевны. — Ты меня хорошо понял?

— Почему? Разве я плохо нарисовал? — опешив от негаданной реакции женщины, от которой ожидал одобрения, оторопело вопросил Алеша.

— Ленина рисовать нельзя!.. Рисуй все, что угодно, кроме Ленина! — прогремела на весь класс вмиг побагровевшая от священного гнева учительница. — Запомнил?

— Но почему? — не понимал вконец растерявшийся Панаров.

— Это тебе родители должны втолковать, — осуждающе закачав головой, промолвила Римма Григорьевна. — Твой рисунок я оставлю у себя, а с ними поговорю.

— А картинки в книжках? — не унимался мальчик, снова натолкнувшись на что-то вне границ его детского миропонимания. — Там Ленина кто-то нарисовал — значит, можно рисовать?

— Вот когда вырастешь и станешь художником — тогда и тебе будет можно, — отрубила классная. — А пока твое дело — учиться… И Ленина больше не рисовать!.. Запомнил?

— Запомнил, — потупив голову под злорадными взглядами одноклассников, зардевшийся Алеша с позором вернулся за свою парту.

Вечером он рассказал о непредвиденном фиаско родителям.

— Ну, ты додумался! — изумленно рассмеялся отец. — Ты что ж нам-то ничего не сказал и не показал, лихой творец шаржей?

— А что плохого я сделал? — с ощущением несправедливости, допущенной по отношению к нему, спросил огорченный ребенок.

— Да ничего плохого, — успокоил его папа, погладив ладонью по голове. — Просто взрослые тоже придумывают свои игры. В них есть свои неписаные правила, которых ты еще не знаешь, и рано тебе их знать. Игра, кого можно, а кого нельзя рисовать, очень старая — святотатством называется.

— А кого еще, кроме Ленина, нельзя? — на всякий случай решил уточнить мальчик.

— У вас в школе на стенах есть портреты? Вот их, эти личины канонизированные, лучше не рисуй, — с неприязненной иронией к собственным словам ответствовал Анатолий. — Тебе мало всего остального? Вон, возьми любую книжку или журнал с картинками и срисовывай.

Так ничего и не поняв, Алеша решил, что игры у взрослых странные, неправые, и рисовать он их больше не будет.

Мама в мужской разговор не вмешивалась, но, хоть и не бранила его, как не раз случалось, в серьезном молчании не чувствовалось скрытого одобрения иль хотя бы безмолвной поддержки.

Как образ самого лучшего, самого доброго на свете и самого любящего детей человека может быть связан с какой-то угрюмой тайной, с древней игрой взрослых, с неизъяснимым запретом невинных вещей, не укладывалось в Алешиной голове.

Занятия в школе начинались в половине девятого, в восемь отворялись двери, но Панаров уже стоял, переминаясь с ноги на ногу, сообща с кучкой других детей из начальных классов, сгрудившихся на школьном дворе, за пятнадцать минут до открытия. Рабочий день мамы был тоже с восьми. За полчаса они выходили из дому, шли вместе за руку до школьной калитки и там прощались.

Путь до школы вел по тротуару, отделявшему ряды унылых чинных улиц с похожими друг на друга частными жилыми домами от широкого поля — пустыря, поросшего диким ковылем, пока только начинавшего застраиваться от края многоквартирными двух-трехэтажками заводчан. Обкатанная грунтовая дорога бежала по краю поля, редкие громыхавшие мимо грузовики, выезжая по ней на большак, поднимали за собой клубы пыли, в кружении ветра достававшие до самого тротуара.

Здание было с части видно с улицы, где жила семья Панаровых, и мальчик легко нашел бы дорогу один. Но на пути до школы нужно было дважды перейти проезжую часть, и мама боялась за сына. Да и дома утром часто никого не оставалось — отец уходил в первую смену к семи.

В классе Алеша поначалу знался лишь со своим товарищем по уличным играм, робким, заикающимся Степой, которого тоже записали в «Г». Остальные ребята быстро разбились на группы по месту жительства: «двухэтажковские», «центров-ские», «рабоченские». В каждой имелся свой лидер, чей авторитет был заслужен давно, на улице или в детсаду, и не нуждался в подтверждении. Однако для вожаков других стай он не значил ничего, и дети с первых же дней занялись дипломатией и ее традиционным продолжением, чтобы без промедления выстроить правильную иерархию.

На переменах мальчики сбивались в плотные кружки из стриженых «под канадку» затылков, вели какие-то нешуточные, сложные разговоры, в которых Алеша не желал участвовать и не интересовался содержанием — он не был особо дружен ни с кем, а прошлый жизненный опыт из детского сада подсказывал ему не высовываться.

После третьего урока следовала большая двадцатиминутная перемена, когда Римма Григорьевна отправлялась в учительскую попить чайку и поболтать с коллегами. Детвора это быстро подметила, и все важные, требующие времени вопросы решались перед четвертым уроком.

Очередные непростые переговоры между «двухэтажковскими» и «центровски-ми» у классной доски были вдруг прерваны чьим-то резким возгласом, мальчики воробьями рассыпались в стороны, и на сцене перед притихшим классом осталось двое действующих лиц — Вовик Герасимов из центра и Сева Копнин из двухэтажек.