Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Может, со двора, огородами прошел, — неуверенно ответил Анатолий. — Он ничего сказать не может.

Надежда насилу успокоила сына до состояния, в котором тот мог произнести хоть слово.

— Бабка Варя… топором… по головке… сильно, — выдавил он из себя и опять залился слезами.

— А зачем ты ей отворил, сынок? — ничего не понимая, спросила мама. — Я же тебя учила — никому не открывать.

— Она… тебе оставить… хотела… просила открыть… я не знал…

— А зачем она Блэка била?

— Он ей… цыпленка, — вымолвил Алеша и опять зарыдал.

— Ах ты, сука хромоногая! — взорвался Панаров. — Да я ей щас, паскуде, руки переломаю!

Он рванулся к входной двери, стискивая кулаки и сам едва сдерживая наворачивавшиеся на очи слезы.

— Куда ты, сядь! — неожиданно жестко остановила его жена. — Срок дадут как за человека. И что — я одна с двумя останусь?

Алешин папа кипел праведным гневом и громко матерился, но все же остался дома.

Песик едва слышно, тихо и непрерывно плакал, стонал. Его челюсти превратились в месиво из осколков костей и спекшейся крови, голова была пробита, позвоночник сломан и спина неестественно выгнута. Он не мог глубоко дышать — ребра были переломаны и двигались мелко-мелко и часто-часто. Глазик был выбит и висел рядышком с ушком на чем-то тонком, как нить.

— Толя, он мучится, добей его, — стараясь самой не разрыдаться, попросила Надежда.

Панаров хмуро положил щенка в старую фуфайку и вынес на обеих руках во двор, затем заглянул в предбанник и взял топор, поворотив его обухом вниз. Через минуту со двора раздался краткий пронзительный визг, резко оборвавшийся.

Алешин папа воротился в дом где-то через полчаса.

— Я похоронил его, Лешка, — не глядя на сына, буркнул он. — Завтра, если хочешь, крестик ему на могилку поставим.

Алеша перестал выходить на улицу, перестал читать книжки, перестал играть в солдатики.

Маму больше всего пугало, что он перестал есть. Бульон выпить еще мог, но пища потверже при потугах проглотить вызывала спазм в горле, ребенок давился и начинал плакать.

— Толя, надо что-то делать, — озабоченно нахмурившись и с трудом удерживаясь, чтобы не расплакаться, высоким голосом потребовала она от мужа прервать, наконец, депрессивное молчание. — В больницу ехать. Он же второй день на бульоне и чае.

— Собаку ему срочно нужно найти, — коротко предложил тот из-за закрытой двери в спальню.

Ни у кого из знакомых щенков не оказалось, птичьего рынка в городе не было, а ловить на улице взрослого бродячего пса казалось небезопасным. Вдруг покусает ребенка иль заразит чем-нибудь?

В конце концов, мастер бригады лесорубов решил помочь Надежде:

«Раз такое дело, Надьк, бери моего. Он, правда, беспородный, дворняжка, и уже почти годовалый, но зато весь белый, на лайку похож. И глаза разного цвета».

Тошка тужил, тосковал по своему прежнему дому, не выходил из сколоченной Алешиным папой специально для него конуры и не притрагивался к еде. При приближении людей к будке он угрожающе рычал изнутри.

— Не подходи к нему пока, Лешка, — укусит, — предупредил отец. — Пусть попривыкнет, поголодает. Потом старый дом и хозяев забудет — он молодой еще.

Алеша с опаской издалека заглядывал в будку и видел в глубине лишь белоснежную спину свернувшегося в клубок тоскующего пса. Ни носа, ни ушей, ни глаз, чтобы попытаться познакомиться.

Третий день Тошка не казал носу из конуры. Надежда попробовала осторожно ткнуть его длинным черенком от лопаты — не сдох ли с горя, но в будке раздалось яростное рычание, и клыки с силой лязгнули о дерево.

— Ах ты, злюка! — испуганно отпрянула она, выронив из рук черенок. — Ну и сиди голодный, дурак. Все равно жрать захочешь — вылезешь.

Ближе к вечеру задул, зашумел ветвистыми кронами яблонь, вишен и слив, всколыхнул листвой прохладный ветер с лесистых холмов за рекой и заморосил студеный осенний дождь.

Алеша накинул курточку и побежал в туалет. Возвращаясь, он присел близко к конуре и заглянул внутрь, пытаясь во мраке разглядеть пса, забившегося от ледяных брызг куда-то совсем глубоко.

— Ну что ты грустишь?.. Плохо тебе? — немножко растягивая слова, обратился он к Тошке со вздохом. — И мне плохо — у меня Блэк умер… Он маленький был… А ты большой и белый… У тебя в еду вода налилась. Теперь невкусно будет… Я тебе завтра утром другую еду принесу.

Собеседник не выдавал себя ни звуком, ни движеньем.

Тогда ребенок решился и осторожно, по сантиметру, медленно просунул руку внутрь, в темноту. Он почувствовал, как влажный горячий язык облизывает ее. Алеша подождал, а затем погладил пса по голове. Тот признал нового хозяина.

Мальчик еще немножко посидел под дождем, попрощался: «Ну, спокойной ночи, мне пора», — поднялся и ушел в дом.

Наутро, вынося ведро корма свиньям, Надежда заметила, что плошка возле будки пуста, вылизана насухо.

Тошка справился с тоской и превратился в бойкого, веселого и жизнерадостного молодого кобелька.

Панаров протянул от предбанника до углового стояка сеней крепкую стальную проволоку, на которую завесил кольцо с цепью, прикрепив ее к перешедшему по наследству ошейнику, оказавшемуся псу в самый раз.

Тошка заполучил большую свободу перемещений во дворе, чем несказанно осложнил ночное житье соседских котов, привыкших всюду вальяжно расхаживать, бесчинствовать, устраивать полуночные перебранки, презрительно игнорируя бесплодные потуги людей их припугнуть из окна. Ежели раньше два-три сорванца с комфортом восседали нос к носу на облюбованном ими штабеле сухого теса, тянувшемся от сеней почти к самому сараю, выводя в ночи свои изощренные многоголосые арии, переходившие в истерично-яростные, душераздирающие вопли и внезапные молниеносные удары когтистой лапой по уху соперника, теперь злобный лай струной натягивавшего цепь пса, с разбегу встававшего на задние лапы, нарушал гармонию подлунных рандеву и оскорблял кошачье чувство прекрасного. Вспугнутым певунам пришлось, раздраженно выгибая спины, спешно искать другую сцену для полночных серенад.

Единственным представителем кошачьего братства, который с первых дней жестко обозначил свою позицию и быстро заслужил респект разноглазого блондина, был Прошка, тоже снежно-белый и тоже разноокий кот, недавно поселившийся в доме Панаровых. То ли из-за сходства в облике, то ли предъявив законную прописку и подкрепив ее силой, нахал чувствовал себя совершенно покойно даже в будке с лежавшим в ней покладистым Тошкой, безвозбранно пристроив широколобую голову маститого бойца у того на плече.

Прошка был уже взрослым котом, но никакой ностальгии по старому дому не испытывал. В свой день новоселья он в вольготной дреме растянулся на пороге у дверей, ведущих в переднюю, бахвалясь ангорской белизной густой шерсти, где его и обнаружил удивленный ребенок.