Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Давай-давай, брат, выбирайся, — вполголоса подбодрил он пса, легонько двинувшего хвостом. — За одного битого двух небитых дают… И как ты нас еще не возненавидел?..

Тошка согласно моргнул единственным глазом и снова шевельнул хвостом.

Панаров прошел по натоптанной тропинке сквозь мягкий невысокий ковер «поросятника» — приземистой травки с мелкими листочками изумрудного цвета, на которых алмазной пылью еще отсвечивала недолговечная утренняя роса, и вышел сараем в огород.

В этом году они впервые не перекапывали свои натруженные сотки вручную, а заплатили за плужную вспашку.

Дородный, слегка прихрамывавший на левую ногу мужик, поругиваясь на клеклую землю и черт-те как размежеванные края поля, мерно шагал за понурой саврасой лошадью, широким мозолистым хватом держась за гладкие рукояти отшлифованного суглинком плуга и выворачивая лемехом на сторону крупные и уже суховатые комья.

За пару часов он неторопливо допахал весь клин, завершил работу, на которую у Панаровых уходило дней пять, а то и вся неделя.

Не раз на огород показывался обеспокоенный, хмурый Рафик и неодобрительно поглядывал, как лошадь заступала копытами за новую межу, неловко разворачивая плуг на углах участка. Покачивал головой, звучно отхаркивался, сплевывал и скрывался во дворе. Присутствие отца Алеши мешало ему высказать свое суждение о работе хромого.

— Надьк, пашню проборонить не мешает. Комья-то — комлы одни! Засохнут щас — ведь не пробьете лопатами, — выпив предложенный стакан водки, заметил хромой. — Десятку накинь сверху — я завтра с утреца пройдусь.

Мама Алеши и без того чувствовала вину, что они обленились, погрязли в расточительстве и не стали перекапывать поле по старинке, лопатами.

— Да нет, дядь Коль, спасибо. Мы с мотыгами комлы разобьем… Это уж не лопатой ворочать.

— Ну, как знаешь, — сговорчиво согласился тот. — Ты мне, дочк, штакетнику куба два выпиши на лесозаводе. Палисадник перегородить надо — сгнил весь… А то бычки со стада идут, башкой доски ломают и жрут все на грядках.

— Ладно, дядь Коль, выпишу…

С мотыгами пришлось провести на поле день-деньской до заката. Буро-коричневые комья не дробились, рассыпаясь после первого удара, как им полагалось только что после вспашки, а неохотно раскалывались на половинки, затем опять на половинки, словно с издевкой держа удар худосочной мотыги на тонком черенке, не идущей ни в какое сравнение с массивными воронеными зубьями бороны, еще и утяжеленной одной-двумя глыбами щебня сверху.

Сейчас поле дышало, набиралось солнца, готовилось принять в себя новую жизнь в форме слегка проросших клубней разных сортов: невзрачно-серых, охотно поддававшихся гниению при хранении в подполе, местных; пузатых, кукурузно-желтых на разрезе знаменитых «новиковских» — самых ценных, резавшихся напополам, а то и натрое, ежели хватало глазков; и грязно-розовых мордовских, которые хороши на жарку и не гниют, но приносят маловато картофелин с куста — одну-две крупные, вытянутые, что немудрено нерадиво разрубить штыком при копке — и почти без мелочи, тоже нужной в хозяйстве — в семена на будущий год да и для поросят.

Выйдя в огород, Панаров слышал, как еще детскими, высокими голосками в хлеву похрюкивает, переговаривается парочка молочных поросят из весеннего опороса, намедни купленных на рынке и уже выказывавших норов.

Хоть оба были боровками из одного помета, родными братьями — уже кастрированными, чтобы мясо после забоя не воняло — один неуклонно отгонял другого от выдолбленного из дерева корытца, поддевал исподнизу его мордочку резким рывком пятачка, отжимал боком и норовил выесть из забеленного молоком пойла все самое вкусное: ржаные и пшеничные сухарики и морковку — оставляя бедолаге лишь неаппетитную жижу, месиво из комбикорма на дне… Все как у людей.

Панаровы предпочитали брать весной боровков: считалось, что свинки набирают в весе медленнее и чаще болеют.

Анатолий пальцами отвернул в стороны два гвоздя-«стовки», согнутых под прямым углом, служивших креплениями для оконной рамы, и вынул ее из тесного проема в бревнах. Жарко будет, пусть хрюшки дышат свежим воздухом. Груда навоза вперемешку с опилками и ворохом стружки, насыпанная под окном, своеобразно оттеняла эту свежесть, но внутри конюшни при закрытом окне в жару дышать было вообще нечем… А куча скоро исчезнет: помидоры, огурцы, перцы, морковь — все жадно требовало удобрений.

Вернувшись от поросят с пустым ведром и оставив на крыльце пару черных резиновых галош, служивших демисезонной обувью для всей семьи при походах на двор, Панаров кивнул жене, готовившей завтрак на плите, и нежданно для себя предложил:

— Давай на девятое возьмем отгул на пару дней и к моим в Новиковку мотанем-ся… Тошно мне здесь.

Надька провела концом кухонного ножа по дну толстостенной чугунной сковородки, на котором потрескивала пузырьками масла глазастая яичница с кусками вареной колбасы и сала, прикрыла ее крышкой, убавила газ и вопросительно воззрилась на мужа.

— А картошку сажать когда?

— Да посадим… После работы посадим, не копать же. Я своих сто лет не видал… Мать пишет: Архипыч сдал совсем, трясется весь.

— Алкаш потому что… Допился… Да еще и таблетки эти пачками жрет. «Элениум», «Реланиум», «Нитразепам»… Мне уж в аптеке стыдно показываться.

— Он без них ложку ко рту поднести не может… Мы ненадолго. Денька три-четыре поживем — и обратно, — мягко упрашивал жену Анатолий. — У меня хоть с души отпустит.

Надежда колебалась. Не лежало ее сердце к поездкам к родителям мужа. Вечные пьяные застолья, несущий чепуху Архипыч, нравоучительные монологи свекрови, все время приводившей в пример младшую сноху, Сонечку, непременно схватывавший бронхит от вечерней речной сырости Алешка…

— Может, летом, в отпуск?.. Возьмешь недели две — и езжай. У Алеши школа, у меня работы невпроворот — сезон пожароопасный начинается…

— Два дня пропустит в школе — ничего не случится… Молока парного попьет, курятины свежей поест. Только на пользу пойдет. А у тебя работы вечно полно. До лета еще дожить надо…

Новиковка была недалеко от города — верстах в тридцати по прямой. Но находилась в соседней области, в стороне от трасс, так что добраться до нее было нелегко.

Путь начинался с автовокзала. Пыльный, пропахший бензином серо-голубой «пазик», собирая по петлистому маршруту все разбросанные в полях окрестные деревеньки, дольше часа рывками тащился до крохотной железнодорожной станции.

Деревянное одноэтажное строение, выкрашенное, пожалуй, еще в войну в защитный темно-зеленый цвет, вросло в землю почти по оконные рамы с искони немытыми стеклами. Сумрачный зал ожидания с облупившимися лавочками вдоль стен, матовый свет окошка кассы, каждых несколько минут с грохотом проносившиеся снаружи тяжелые грузовые составы и пассажирские поезда, не останавливавшиеся на невидном полустанке. Томительное ожидание ближайшей электрички до Сумзы.