Стоян Даскалов - Огненные зори

В первый же день Иван Бобанов собрал крестьян и спросил:

— Говорите теперь, что делать. Община в наших руках.

Крестьяне молчали. Они не привыкли открыто выражать свои мысли: раньше их ни о чем не спрашивали — правители делали, что хотели.

— Теперь власть наша, и мы можем сделать все, о чем мечтали.

Но люди смущенно молчали, словно все дело заключалось в том, чтобы покончить с ненавистной властью и поставить своих, верных людей. И когда тяжелая борьба была окончена, никто вот так сразу не мог сказать, что же теперь делать. Староста коммуны хорошо понимал затруднение односельчан и заговорил о самом заветном:

— Ведь больше всего вы жаловались на налоги?

— С налогами теперь покончено! — послышались голоса. — Ни гроша больше не дадим царской власти!

Толпа всколыхнулась. Староста возвышался над всеми, и тень от него перемещалась, как тень от ветвистого дерева, когда оно, стоя на открытом месте и шурша листьями, колышет ветвями. Учитель знал своих людей: если их зажечь, потом не остановишь. Ему удалось задеть их за живое, но как теперь успокоить?

— Книги, налоговые книги дайте! Мы сожжем их! — слышались голоса. — Чтобы и памяти от нашего рабства не осталось! Кто что заработает, все его… Свобода! Ведь ты так учил нас? Так оно и будет.

— Хорошо, я согласен, — староста рассмеялся. — Я буду работать бесплатно. Дороги и мосты будем строить сами, своими руками. Ведь все это для нас. Но как быть с землей?

— Отберем у богатых и отдадим бедным! И не так, как во время правления партии земледельцев, когда решили конфисковать землю у тех, у кого было больше четырехсот декаров. В нашем селе это никого не коснулось. Богачи так и остались богачами…

— Все это так, но для экспроприации нужен государственный закон. А государство еще не в наших руках. У вас только община. Стоит нам посягнуть на чью-нибудь землю, суд защитит владельца. И суд не в наших руках. Если же мы будем противиться, явятся полиция и армия, а они тоже не в наших руках. Мы еще не захватили власть в стране и не можем издавать законы.

— Что же тогда? За что боролись?

— Мы продолжим борьбу до полной победы, до захвата всей власти. А пока справимся с богатеями так…

Все притихли. Хотели послушать, что скажет народный староста.

— Предлагаю обложить их налогом в двойном, тройном размере.

— Но ведь говорили, что налогов больше не будет?

— Не будет для бедняков.

— Тогда другое дело.

— Раз не можем отобрать землю у кулаков, то хотя бы не дадим им богатеть и жиреть за счет бедняков.

В толпе стоял и отец старосты, крупный, сильный мужчина, наделивший сына такой же внешностью и силой. Люди посматривали на него. Он был одним из местных богачей, и это могло подорвать доверие к старосте. Как же теперь повернется дело? Станет ли сын требовать обложения отца бо́льшим налогом? Или сделает для него исключение? И раньше, когда Иван Бобанов разъяснял односельчанам идеи свободы, ему говорили: «Послушай, учитель, ты вот хорошо говоришь, но ведь у вас большой дом, много земли, вы богаты. Как запрячь в одну повозку сильного буйвола с хилым теленком? На такую повозку никто не сядет. Буйвол разобьет телегу и убьет теленка…» Иван Бобанов отвечал так: «Отец одно, а я другое. У отца нет того, что есть у меня, а у меня нет того, что есть у него. У него — богатство, у меня — идеи. Когда возьмем власть в свои руки, он будет отвечать за себя, за свое богатство, а я останусь верен своим идеалам».

Но докажет ли он это сейчас на деле? Чем кончится поединок между сыновним чувством и долгом?

— Поэтому, дорогие односельчане, — неторопливо продолжал староста, — бедняки не будут платить никакого налога, а с богатых станем брать столько, чтобы им оставалось только на жизнь… Поскольку мы не можем экспроприировать землю, как это сделано в Советской России, отберем у них излишки… Когда же придет время, а оно обязательно придет, без труда справимся с ними: братья большевики показали нам, как это делается. Пока же введем прогрессивно-подоходный налог.

— Но скажи, кого считать бедняком, а кого богачом? В этом вся загвоздка. Не окажется ли и твой отец среди бедняков?

Взоры всех обратились к отцу старосты.

— Своему отцу я определил налог еще до того, как мы взяли власть. Он это знает. — Сын пристально посмотрел на отца.

— И какой же?

— Мы обложим его самым большим налогом.

— Правильно рассуждаешь.

— Дело не во мне. Мы сообща решим, с кого какой налог брать, затем и собрались. К самым богатым, таким, как мой отец, я отношу всех, у кого больше двухсот декаров земли. С таких мы будем брать половину урожая. Скажем, получит кто-то из них пятьсот ведер жита, оставим ему двести пятьдесят, а остальное — в коммуну, как налог. Если у кого-то, к примеру, пятьсот голов овец…

В толпе были и сельский корчмарь, и бакалейщик. Они сопели, вертелись, словно их кто колол шилом, но молчали. Власть у них отняли, и теперь попробуй возразить — только ненависть к себе разожжешь. Поэтому-то и молчали. Ведь происходило нечто вроде суда над ними. Здесь издавались законы, осуждавшие их за грабительство и обман. Их словно раздевали догола на осмеяние односельчан. Обсуждение же вопроса о налогах оборачивалось для них ударами розог по голому телу, такими, какими они в свое время награждали крестьян.

— Более низкий налог будет установлен для тех, кто имеет от ста до двухсот декаров земли. Они будут отдавать одну треть урожая…

— Эй, Пешо, наконец-то и на тебя надели ярмо! — послышалось из толпы. Раздался взрыв смеха.

Пешо-дьявол, как его прозвали, член партии земледельцев, до вчерашнего дня стоявший в селе у власти, стал сейчас объектом насмешек односельчан. Земледельцы были у власти в столице и в околийском центре, но в этих краях некоторые села вырвались из-под их опеки и устанавливали у себя свои порядки. Пешо был уверен, что коммунистам вряд ли удастся удержать власть в селе, и крикнул:

— Посмотрим, получится ли что-нибудь у вас! Никто этого не утвердит.

— Мы утвердим, народ! — ответил староста. — Мы здесь законодательная и исполнительная власть.

— Правильно, Иван!

Пешо умолк, но на его лице все еще играла усмешка. Он не терял надежды: считал, что власти не дадут его в обиду. Не может ведь одно село перевернуть все порядки в государстве!

— Тех, у кого от пятидесяти до ста декаров, мы обложим двадцатью пятью процентами налога, то есть будем брать с них четверть урожая. Налог, конечно, будет меняться — чем больше урожай, тем больше налог. Словом, прогрессивно-подоходный налог. Вот так.

— А тех, у кого, скажем, сорок девять декаров, к беднякам причислишь?

— А это как вы скажете. А теперь — кого мы запишем в бедняки? Кроме безземельных имеются малоземельные. Они едва сводят концы с концами…