Стоян Даскалов - Огненные зори

«Я не голосовал. И дело не в том, что он мой сын. Я знал, что нас ждет. Он же дома все время болтал об этом. Но кто же думал, что вы, власти, допустите беззаконие! Я думал, слова так и останутся словами, брошенными на ветер. Но слова оказались пулями. Они попали прямо в сердце. И не от чужой руки, а от руки собственного сына. Вот и пришел я к тебе, господин начальник, высказать свою боль. Больше мне поделиться не с кем. Начнешь говорить сыну, он повернется спиной и слушать не станет. Ничего, кроме своих идей, не признает. К чужим людям, беднякам, ушел, голодает с ними, а о доме забыл!»

«Но что мы можем сделать?»

«Все. Кнут ведь в ваших руках, усмирите бунтовщиков. Арестуйте их и не выпускайте, пока не одумаются».

«Да, но не придешь ли ты потом просить за своего сына?»

«Не приду. Не выпускайте его, пока не избавите нас от этих мук, пока не выйдут на волю наши стада, чтобы запертые в хлеву коровы не мычали. Долой коммуну, пусть вернется старое, а тогда можно будет и смутьянов освободить…»

Так думал ночами старик Бобанов, а когда рассветало, решимость идти в город оставляла его. Однажды вечером, когда он встретил сына — тот вел комиссию в их дом, в родной дом, — крикнул ему:

— Свернешь себе шею, так и знай!

Люди поняли угрозу, поняли, что отец готов предать сына.

Старик всю ночь ворочался, не мог уснуть. В нем зрела глухая ненависть к сыну. Ведь накануне комиссия описала все — свиней, овец, коров.

И едва рассвело, старик собрался в дорогу, решив пойти в околийское управление. Но лишь только он закинул за плечи сумку и вышел из дому, ему показалось, что вместе с сумкой закинул он и люльку, в которой когда-то качал сына. Старик свернул с дороги, перешел вброд реку и направился в поле. Но и там не нашел покоя. На его нивах и лугах распоряжались чужие люди, хозяйничали они и в его загонах. Уж сколько раз он зарекался, что пойдет к начальнику: пусть сына задержат и заставят отказаться от того, что он начал делать. Отец чувствовал себя прирезанным бараном, которого повесили на крюке посреди села, а люди проходят мимо и смеются. И зарезал не кто иной, как родной сын. «Раз так, и я прирежу его…»

Но вдруг неизвестно откуда налетевший порыв ветра словно унес эти мысли. Если он предаст сына, пощады тому не будет. Одно дело он, отец, другое — там, в полиции. Отец может и пожалеть, полицейские же своего противника не погладят по головке. В ход пойдут плетка, хлыст, дубинка, пока не хлынет кровь, а потом — на тебе труп твоего сына. Бери его… Приходи за ним… Сыноубийца! Нет, никогда! Но почему же сын стал отцеубийцей? Кто из них двоих имеет право убить другого — тот, кто дал жизнь, или тот, кто получил ее? Кому легче?

Нет, не может отец предать сына. И старик вернулся домой. Еще день назад он ходил в город на базар — кое-что надо было продать, кое-что купить. Околийское управление притягивало его. Хотелось войти просто так, поздороваться. Но отец знал, что произойдет потом, и не решился войти. Просто-напросто убежал, испугался самого себя. Другие сельские богачи заходили в управление чуть не каждый день. Те, что готовы были сжечь старосту живым, если он попадет к ним в руки, разорвать на куски. Каждый день заглядывал в управление, словно в корчму, и Пешо-дьявол: он доносил начальнику обо всем, что происходило в селе. Занимались этим и другие. И отец решил не вмешиваться, а, вернувшись домой, предупредить сына, что ему готовят, напугать его, глядишь — и откажется от своей коммуны.

И когда старик узнал, что сын арестован, ему стало легче. И не потому, что сын исчез с его глаз, а потому, что он сам не поддался искушению предать его. Совесть его теперь была чиста: сына упрятали те, кто имел с ним свои счеты. Теперь никто уже не мог сказать: «Сын поднял руку на своего отца, а отец всадил ему нож в спину…» Теперь он сам расплачивается за свою дурость. Старый Бобанов был даже доволен, что так получилось. Подержат сына, а за это время, глядишь, и коммуну разгонят. Хорошо, очень хорошо все получилось! Пусть поймут все, кто поддался искушению, что есть еще государство, власть и законы. И не может каждый делать то, что взбредет ему в голову.

Село взволновалось. Коммуну разогнать не удалось: полицейских в село не пустили. Превала превратилась в крепость. Когда приехала конная полиция и остановилась перед общинным управлением, на площадь сразу же высыпало множество людей. Кричали женщины, махали палками мужчины, толпа стащила с коней полицейских, на них разорвали одежду и полураздетыми прогнали из села.

Но сын Бобанова все еще находился под арестом. «Что будет дальше?» — думал отец. А между тем жители села, вооружившись дубинками, собрались в колонну и двинулись в город. Процессия растянулась на целый километр. «Куда это они? Уж не восстание ли вспыхнуло?» — размышлял отец. Потом понял: люди отправились выручать его сына, которому грозила смертельная опасность. Те, кто бегал с доносами в управление, сделали свое дело. Видимо, власти готовились судить сына. Как хорошо, что он, отец, не вмешался и не предал его. А мимо его дома все шли люди и пели песни — те самые, которые пел сын. Они приближались к городу, словно грозовая туча. Мог ли старый Бобанов усидеть дома! Теперь он уже не колебался. Надел безрукавку, нахлобучил шапку и, как другие, взял палку. Зачем она была нужна? С кем он собирался драться? Старик не думал об этом. Раз другие шли с грубыми, неотесанными дубинками, должен и он так идти. Старик догнал односельчан, но пошел сзади, стараясь остаться незамеченным. И когда толпа остановилась на городской площади, он притаился в одном из переулков. Никто не видел его, потому что взгляды всех были обращены к управлению. Люди кричали:

— Освободите нашего старосту!

Отец не помнил, чтобы так заступались за кого-нибудь другого. Но из здания управления никто не выходил. Вокруг сновали полицейские. Они окружили собравшихся, и старик тоже оказался вместе с другими. Так он, человек, который хотел предать сына, неожиданно оказался среди его освободителей. Все произошло настолько быстро, что он не понял, как это случилось.

— Расходитесь! — кричали полицейские. — Иван Бобанов поднял руку на отечество и пойдет под суд!

Дубинки заплясали в каком-то страшном танце. Воздух огласился свистом.

— Не уйдем, пока не выпустите нашего старосту!

— Это незаконный староста, и он будет отвечать за это!

Площадь загудела, дубинки оказались сильнее винтовок. Полицейские стали стрелять в воздух, а потом отступили. На площади собралось около полутысячи мужчин — плечистых горцев в бараньих шапках, с дубинами, топорами, серпами и вилами — кто что схватил. А возможно, под одеждой скрывались короткие ружья, так называемые обрезы, или кремневые пистолеты еще гайдуцких времен, или ножи.