Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Какова же, при таких свойствах эстетического познания, основная причина современного падения художественного творчества и художественного восприятия в музыке, в живописи, в пластике и в словесно-прекрасном?

Рассудочная наука, претендующая на единственное истинное изучение мира и обожествленная в наш век благодаря небывалому расцвету техники, считает свое фактическое знание выше всякого иррационального познания. Ей чужд, а потому и неприемлем, метод соборного познания, который лежит в основе творчества разума и творчества художественно-прекрасного. Для нее нет познания вне логики и вне измерительного прибора. Она требует при решении своих вопросов одиночно-объективного вывода; между тем, философское и художественное познание приближаются к своей правде многообразно. Это многообразие, заменяющее рассудочные законы логики, и соборность, заменяющая инструментально-измерительную объективность, противоречат научной методологии.

И вот почему, подчиняясь необязательному для себя авторитету научного мышления, современное извращенное искусство требует, чтобы его «понимали». Если картина сама по себе не производит никакого эстетического впечатления, если она похожа не на произведение искусства, а на загадочный ребус, то ее необходимо, по требованию знатоков, не просто воспринимать, а «понимать». Если новинка модного композитора не дает никакого рисунка в мелодии и не подчинена никаким законам гармонии, ее требуется «понимать» тоже. Точно такое же угадывание или напряженное «понимание» необходимо и при знакомстве с произведениями современного ваяния, зодчества и даже литературы. И это внедрение рассудочности в искусство, давая простор бесстыдной фальсификации, не только обесценивает художественное познание, но ведет к вырождению и всю ту великую область духовной культуры.

Вступление первичного человека на путь материальной культуры, создание слова, числа, измерения, практической науки и техники высоко подняло его в смысле приспособления и безопасности физического существования. При этих благоприятных условиях легче мог пробудиться анамнезис об утерянных истине, красоте и добре в виде проявления духовной культуры, в творчестве и в восприятии разумного, художественного, нравственного. Развитие этих двух сторон новой жизни по провиденциальному плану, очевидно, должно было идти параллельно, во взаимной гармонии: материальное благополучие облегчало бы условия духовного совершенствования; духовный прогресс направлял бы и углублял истинный смысл практической науки и техники.

В действительности же этой гармонии в истории человечества достигнуто не было в силу его греховной природы. При чрезмерном развитии технических орудий, то есть, искусственных «проекций» тела, стало соответственно изменяться и ощущение человеческого органического «я» и ощущение «моего». Псевдомоим, помимо собственного тела, стало до некоторой степени и то, что было только проекцией органов. «К орудиям, – как говорит Липперт, прикрепилась идея собственности». На первых ступенях, у первобытного дикаря, это чувство еще мало развито. Примитивный человек не так «оброс» вещами, как человек цивилизованный, у которого образуется неестественная страсть к накоплению материальных благ. Бушмен, например, весьма равнодушен к собственности; индейцы презирают скупость белых; в Южной Америке индейцы не признают права собственности на средства существования. Между прочим, этой чертой некоторые немецкие этнологи своеобразно объясняют гостеприимство, считая, что подобная черта – признак низкого культурного уровня. Очевидно, у таких ученых любовь к ближним находится вне их компетенции.

Наряду с любостяжанием, со скупостью, жадностью, с соблазнами присвоения чужого, вызываемыми орудиями материальной культуры, появляется греховность и в обладании внутренним орудием – словом. С изобретением слова изменение в ощущении «моего» произошло и в области чисто психической. Первичное докультурное телепатическое общение было лишено лжи. Но совсем иное находим мы в искусственном общении при помощи речи. Образы, замененные словесным кодом, непосредственно не воспринимаются слушателем; общее состояние психики агента перципиенту неизвестно во время беседы. В силу этого изобретение речи, дав человеку огромные преимущества для сношения, в то же время как бы отгородило его психически от своих ближних. Мысли при общении исключительно стали «моими». И, подобно тому, как «мои» материальные орудия в поврежденной душе вызвали любостяжание, жадность, зависть, воровство, грабеж, так и орудие мысли – «мое» слово привело ко лжи, к обману, лести, хитрости, вероломству.

Однако, развивавшийся параллельно прогрессу материальной культуры анамнезис утерянного в грехопадении божественного добра дает человеку силы для борьбы с этой греховностью. Подобно тому, как разум творит идеи и типы утерянной истины, как искусство творит идеи и типы красоты, так и нравственное чувство в идеях и типах долженствования творит образцы утерянного высшего добра.

Таким образом, – бороться с грехом и творить добро не есть просто действие, a творческий акт. Ощущаемая от содеянного добра радость – есть радость творчества, как в других областях духовной культуры. Эта радость присутствует при вдохновениях разума, когда он в своих исканиях приближается к частичному познанию истины; эта радость обнаруживается при вдохновенном творчестве, когда оно прикасается к вечной красоте; та же радость сопутствует благостному порыву души в деянии доброго, при устремлении к идеалу добра.

Подобно идеям прекрасного нравственные идеи не представляют собой результата логического абстрагирования. Однако, каждая нравственная идея есть не простое частное определение поведения, а некоторое образное отвлечение, какое существует в искусстве и в религии. Этика имеет свои типы нравственного и свои идеи о нравственном, которые и приводят человека к непосредственному соприкосновению с добром. Что касается типов нравственного, то они служат образцами поведения, как например, жития святых, поступки добродетельных людей. Все эти этические типы вполне соответствуют типам в искусстве: хотя каждый из них представляет собой частный случай, однако во всех них должны присутствовать существенные для нравственной оценки признаки. Что же касается нравственных идей, то в них также всегда обязателен элемент существенно-общего. Действительная нравственная идея не может быть логически точно определена: она варьируется в каждом данном случае как равнодействующая духовной реакции человека на те или иные события. В силу этого, как часто случается в практической жизни, люди с ограниченным кругом нравственных идей и типов бывают обычно узкими ригористами; ограниченные нравственные идеи принимают у них характер логических схем, от которых они не отступают ни в каком случае. Как в искусстве, так и в области нравственного человек совершенствуется, расширяя свой кругозор и разнообразя свои искания красоты и добра. Чем больше типов нравственного и чем больше нравственных идей приобретается человеком, тем больше он развит этически и тем полнее прикасается к высшему добру, особенно в сочетании с красотой и истиной. Эстетическое познание полнее, когда сочетается с стремлением к добру и истине. И, в свою очередь, познаваемое в нравственных идеалах добро становится ценнее в соединении с идеями красоты и истины. Поэтому человек, стремящийся к благостному мироощущению, не может удовлетвориться какой-либо одной стороной познания; не задумываясь над загадками бытия, он не может получить полной радости от своего нравственного поступка; равнодушный к нравственным нормам, он испытывает в своем восторге перед произведением искусства не все то, что искусство дает в своей глубине; не веруя в Бога, он может совершать добрые дела и ценить красоту, – но все это не всколыхнет его души до самого дна. Все истинно-прекрасное божественно. Все божественное – нравственно. Все нравственное – прекрасно. И эта связь священна и полна потому, что осуществляется в Боге.