Стоян Даскалов - Цветины луга

Они молча глядели друг на друга. Их взгляды были красноречивее слов.

С грохотом промчался товарняк. Игна вздрогнула.

— И как вы терпите эту трескотню, дивлюсь я вам! — сказала она, глядя вслед удаляющемуся поезду, застлавшему дымом и лес, и стройку. — Я тут сидеть не могу, а как вы можете спать, право, не знаю!

— Привычка! — простодушно смеялся Сыботин всем своим добродушным, в черную крапинку, словно забрызганным грязью, лицом.

Он один съел почти всю утку, выпил вино и встал из-за стола, до конца простив жену, будто ее раскаяние, не высказанное словами, воплотилось в эту жирную фаршированную утку, свежий хлеб и вино. Ему уже не нужна была ее исповедь, она была поднесена вместе с едой.

Игна убрала со стола, повесила сумку над его кроватью. Сыботин, войдя за нею в барак, притянул ее к себе.

— Пусти… люди!.. — шепнула она, а знойные глаза говорили о другом.

Они вышли из барака. Дым уже рассеялся, и лес улыбчиво манил светлыми прогалинами. За бараками, на деревьях, были развешаны выстиранные мужскими руками штаны, сорочки, простыни.

— Ты сам себе стирал на прошлой неделе?

— Не стирал и не переодевался.

— Поэтому от тебя и несет, как от козла, — засмеялась она.

— Обещают прачечную построить… для строителей, тогда и вам полегчает.

— Что ни говори, а без женских рук не обойтись…

Игне казалось, что если она не будет мужу стирать, месить хлеб, гладить рубашки, то они станут чужими. Что ей останется тогда? В неделю или в две недели раз переспать с мужем и опять врозь. Нет, такая жизнь не по ней. Раньше нищета заставляла ее скрепя сердце сносить его ежедневные отлучки на железную дорогу. Но каждый вечер он приходил домой. Теперь же она не видит его неделями. А как построят завод, может, и совсем глаз казать не будет? Да разве это муж? Разве это семья? Будут ходить друг к другу в гости, забудут, что такое свой дом. Нет уж, спасибочко за такую жизнь!

На лужайках тут и там сидели рабочие с женами и детьми, велись задушевные разговоры. Игну это не радовало.

— Если так будет, — кивнула она в их сторону, — через час по столовой ложке, то это… чистая казарма!

Сыботин промолчал. Но, как только отошли подальше от людей, загудел:

— Говорят, дома будут строить для рабочих — в два, три этажа. Каждому строителю, если он останется работать на заводе, дадут отдельную квартиру.

— Не нужны мне их квартиры! — оборвала его Игна. — Дома лучше! Здесь все будет общим.

— Да, общим: вода, электричество, палисадник, двор…

— Нет уж! — покачала головой Игна. — Не расписывай ты мне это общее! Ежели нет своего дома — какая может быть жизнь!

Сыботин, заметив, что его «проекты», которыми он хотел обрадовать жену, ей не по душе, пошел на попятный:

— Подожди, еще не известно, будет ли это. Да ведь мне могут и не дать. Здесь и сейчас-то народу прорва, а как дело дойдет до квартир, так налетит в десять раз больше!

Они шли лесом. Прогалинки кончились, пошла глушь.

— Куда ты меня ведешь? — остановилась Игна.

— Вот здесь, в кустах, посидим. Тут нас никто не увидит.

— Сыби! — заозиралась Игна, испугавшись мужского порыва.

Внизу шумела река, вверху равнодушно синело небо, сквозь густую листву вместе со светом просачивался далекий гул машин.

— Яничка может прибежать…

— Какая там Яничка! Здесь нас и лешему не найти! — и он повалил ее на траву.

Потом долго лежал, откинув руки, жмурясь под солнцем. А она гладила рукой кудрявую поросль, черневшую в выеме майки, и задумчиво следила, как ритмично поднимается и опускается его грудь.

— Мама! Папа! — всполошил их далекий зов Янички.

Вышли к ней, застеснявшиеся, пристыженные.

— Я все бараки обошла — искала вас, — она смотрела на них с упреком, словно пытаясь разгадать их тайну. — Где вы были?

— Тебе понравились машины? — уклонился от ответа Сыботин.

— Мне боязно было подходить близко. И как только эта крановщица сидит наверху-то?

— Она училась, техникум закончила. А ты хочешь стать крановщицей?

— Хочу, только на маленьком кране. Это страшилище меня проглотит.

— Здесь откроют техникум для детей рабочих, — сказал Сыботин, когда они подошли к бараку. — И, если мы переедем сюда жить, ты тоже сможешь учиться.

— Хочу здесь жить и учиться!

Сыботин надел чистое белье, которое ему принесла жена, а грязное запихал в торбу, чтобы Игна унесла его с собой.

Игна посмотрела на солнце. До вечера было еще далеко, и она, верная своей женской привычке, взяла торбу и отправилась на речку стирать.

— Ты иди погуляй с Яничкой! Покажи ей станцию, я мигом… Не могу терпеть эту грязь!

На реке было много женщин. Подоткнув юбки, они стирали белье своих мужей.

Игна расположилась возле большого камня, под вербой, где никого не было. Намочив белье, сложила его на большом камне и стала отжимать руками, словно в корыте.

— Ишь, про прачечную толкует! Эти машины только белье рвут! Денег на одежду не напасешься! Мои руки лучше всякой прачечной!

Она вернулась в село вся под впечатлением встречи с мужем и впервые с неохотой пошла на заседание правления. Пришел ответ на их жалобу относительно отобранной у кооператива земли. Теперь ей уже не казалось, что луга захватили какие-то чужаки, а все думалось, что их отдали своим, таким, как ее Сыботин. И к чему ей, пережившей сейчас на этой земле такие счастливые мгновенья, роптать? Раз ее муж работает на ней — эта земля его, а значит и ее.

Перед Тучей поставили задачу: набирать рабочих на стройку из ближних сел, и это значило, что он должен перетянуть на завод своих односельчан и еще больше обезлюдить и обездолить село. У него в голове не укладывалось, как это он пойдет в Орешец и скажет: «Слушай, бай Дафин, будь добр, иди на завод! Плюнь ты на этот кооператив! Ведь никакого расчета!». Разве не он сам агитировал бай Дафина, колеблющегося, упирающегося середняка и сотни таких, как он, вступить в кооператив?.. Ходил из дома в дом днем и ночью, уговаривая, убеждая каждого в отдельности. Разве не он обещал им неслыханное изобилие и процветание? Столько лет работал, укрепляя хозяйство. Сколько хулы, ругани, сколько проклятий вытерпел!

Камнями из-за угла забрасывали в дни массовизации, окна били, дегтем на дверях дома черный крест рисовали, в жену швыряли тухлыми яйцами на сельских гуляньях. Смерть за ним по пятам ходила, но он был непреклонен. Все село вступило в кооператив. Перестарались тогда, никакой живности не оставили во дворах, пришлось потом уговаривать людей, чтобы вновь разводили кур, телят, коров. И ведь послушались. Только поставил хозяйство на твердые ноги, и вот теперь сам же должен нанести ему удар в спину. Переманить крестьян из села на завод, преобразить их в рабочий класс! Это дело было ему не по душе. Пусть кто угодно, только не он. Ему ли поднимать руку на то, что родилось в таких муках, что создавал сам?..