Василе Василаке - Пастораль с лебедем

— Послушай, Тудор…

Бостан провел ладонями по лицу, как спросонья — словно веки слиплись, на щеках вмятины от подушки и дневной свет глаза режет.

— Я тоже думал, согласен… Н-ну… Ах да! Хочу добавить…

— Знаю я, как ты согласен, дядя. Лучше скажи, зачем нужен шафер? Придет со своей дурацкой камышинкой и начнет горланить у ворот Дианы:

Где вы находитесь, в каком веке? Я рядовой пожарник, откуда у меня кони? Она в начальных классах преподает, ученики матом ругаются, никакая не принцесса, и может, по-вашему человек должен стоя спать, как слон?!

Зиновия, войдя в комнату, застыла в дверях, будто опоздала на воскресную обедню. Стояла и слушала, как распалялся внук:

— А прощания невесты с домом, с подружками?.. И жениху надо прощаться… Все такие чинные, благолепные, поцеловались, раскланялись, я их угостил, они мне подарки всучили, будто я в Антарктиду снарядился. Друзей-то здесь осталось — раз-два и обчелся. А вам лишь бы представление устроить. Без тети Веры не обойтись — толкнет в бок: «Целуй ручку этой старушке, она тебе почти крестная, крестила брата твоего, что умер от тифа…» Я ту бабку первый раз в жизни вижу, и может в последний, но приходится чмокать ее клешню: она мне родня по Адаму с допотопных времен. Ну, концерт! По правде говоря, стыдно было, что меня крестили. У нас на корабле отличная братва подобралась, особенно боцман… Предложили из комсомола в партию вступить, тогда еще на подлодке служил. Поверите? Ночь не спал: «Я же крещеный, елки зеленые, надо признаваться. А если скрою — честный я человек или нет?» И сказал прямо: так и так, угрызения совести, меня крестили, теперь не знаю, что делать. Ну, дали время подумать…

Зиновия стояла на пороге, сложив на груди руки, только плечи подрагивали, как от нервного тика, будто зверек бился под кофтой, то ли мышка, то ли лисенок…

— Теперь со свадьбой морока, — продолжал Тудор. — Вернулся в село, а у вас тут тьма кромешная: сплю без простыни, на сеновале или на старой овчине, так еще и целуй ручки черт-те кому. Бабка какая-нибудь, Рыпуляса, к примеру, от чесотки и свинки вылечила — я ей по гроб обязан! Фу, противно… Потом стыдно будет: разжалобили, согласился — где твоя принципиальность, товарищ? Запьешь со злости… Выходит, я себе не хозяин — хоть шею сверни, а отвешивай поклоны землякам, заодно и братьям-сватьям-кумовьям. Утрись и лобызай им руки — они старше, окажи почтение! Или начнут нас обсыпать пшеницей… Бабушка, кто посыпает молодых зерном, посаженый или дружка?

Старуха сцепила руки и пробормотала:

— Угольями горящими тебя надо осыпать…

Внук не расслышал или не обратил внимания:

— Закон, видите ли, велит, чтобы мы плодились и умножались, срослись, как корни осенней, — тьфу ты, озимой, да? — пшеницы. Будто без того не расплодимся… Динуца, ты-то чего молчишь? Мы же вместе решили: свадьба — пережиток, дань проклятому прошлому, показуха, и больше ничего. Лучше сто раз в кино сходить, правда? Почему я должен кланяться в ножки какому-нибудь слюнявому… да тому же Лимарэу, маминому соседу? Опять же, обычай: хоть сдохни, а обеспечь присутствие гостей! Как же, Лимарэу навеки оскорбится, если не пригласить. Завидный гость — что ни ест, все обратно на тарелку валится. А он пропустит пару стаканчиков и заорет: «Горько! Горько!» Я, как дурак, у всех на виду должен целоваться с невестой. Приятно, думаете? А за ним еще триста пьяных глоток вопят: «Горько, горько!»

У Веры лопнуло терпение. Тудор будто над ней куражился, над ее дочерьми, над всеми девушками села Бычий Глаз: плевать мне с высокой колокольни на ваши нравы-обычаи.

— Замолчи, Тудораш, слушать тошно, нутро выворачивает. Вы что, язык проглотили? Ах ты опора наша, продолжатель рода… Забыла, мама, как этот сопляк орал в пеленках, а ты совала ему титьку в рот, лишь бы пупок не развязался, чтобы у маленького грыжи не выперла? Теперь вымахал верзила и поучает нас… тебя, меня, соседей… Позорит перед людьми, а мы терпим… Фу, стыд какой!

Никанор подскочил со стула, будто его укусили за пятку, и прицыкнул на жену:

— Ну-ка хватит, Вера! Хватит, сказал. Тудор распоясался, а ты и того пуще? Не хватало нам сейчас передраться. Прости, Дина… И вы, сват Ферапонт и сватья Мара, простите нас. В нашем доме, вернее, в доме моей свояченицы… Нет, разрешите мне сказать… Ты прав, Тудор, только не даешь словечка вставить.

Жених прищурился: уж не на смех ли его поднимают? Он перед ними душу наизнанку, а они… Сговорились, что ли? Тетка лается, дядя на жену орет и тут же елейным голоском племяннику подпевает. А эти, молчуны, надулись как индюки, сопят…

— Дядя Никанор! — Тудор тихо повторил: — Дя-дя, ты знаешь, я всегда в лицо говорю…

И тут в груди у него зашевелилось что-то и стало расти, расти… круглое, бесформенное… и зеленое! Словно жуткая медуза поползла по хребту, растеклась под ребрами, вот уже распирает грудь!.. Нет, не медуза — колючий куст, сухой чертополох режет нутро, пускает яд колючками. «Ох, какие вы благостные, дядюшка с тетушкой! А про себя забыли? Напомнить, кто первым нес по селу шепоток про Кручяну с тычками? Да вы смахиваете на убийцу своего соседа! Фактами это могу доказать, со свидетелями, у бабки Тасии язычок — что мегафон милицейский. Теперь вы вроде ни при чем, слюни распустили: ах, жаль Георге… а сами жужжали над его жизнью, как ядовитые мухи, кусали человека, жалили — скорей бы свалить!»

— Тетя Вера… Дядя, ты в курсе дела? Вот ты, родная моя тетенька, кому первому сказала, что видела Кручяну? Будто бы вышла заполночь по нужде, глядь — мимо протопал сосед, «колхозная ревизионная комиссия», с вязанкой тычек. Потоптался у калитки, никак не мог протиснуться, матюкнулся… Значит, это ты донесла на Кручяну, тетя? Или нет? Молчишь… И так по-простецки, невзначай: посмотри, мол, кум, что за тычки дети Георге привязывают к кустам? Не те ли самые, что он принес вчера? Ах, как вы врагов кручяновских огорчили…

Женщины, слушая, вжались в стулья: улыбаться им или трижды плюнуть?

— Ты в своем уме, Тудор? — спокойно, но строго спросил Никанор.

— А ты, дядя, якобы ничего не слыхал. Я ведь намекнул час назад… Ну? В буфете мы с милиционером засиделись, он же разбирал это дело! Расскажу, раз ты такой незнайка. Во-первых, что ты сделал, дядя, когда нашел Георге под бузиной? Удрал поскорее, лишь бы не попасть в свидетели: пойдут эксперты, допросы и прочее. Почему ты не поднял его с тропинки? Хоть немного пронес бы по селу, поскорбел: «Умер человек, люди добрые! Пусть не честнее всех, пусть не самый работящий, но было в нем что-то, чего в нас не хватает. Ведь это мы его затравили, на нашей совести смерть. Нашлась пакостная душонка, состряпала донос. Вместо Георге вы меня выбрали в правление, Никанора Бостана. Признаюсь, и на мне вина! Сидел в президиуме, за стул свой цеплялся, жалко было потерять, и молчал, как паук в паутине. Ничтожество я, потому что голосовал заодно со всеми, и Кручяну выгнали, а он не вынес позора. Каюсь, люди… Давайте хоть после смерти его признаемся — были несправедливы. И не домой его понесем, к несчастным сиротам, а в клуб! У гроба поставим флаг, проводим с почетом честного нашего труженика. Десять лет назад здесь висела карикатура с тычкой, теперь давайте пройдем у гроба Георге и попросим прощения за поклеп!»