Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Что-то, видно, смешалось у нее в голове, хотя не случайно Зиновия, надо не надо, поминает господа — дед ее был церковным певчим и в великом почете держал печатное слово. В поле, в корчме всегда при нем молитвенник, а уж жития святых угодников до дыр зачитаны. Правда, трудился он на своем клочке землицы не в поте лица, как велит писание, да и скотина была не ахти какая ухоженная: певчий больше до разговоров был охоч, чем до плуга. Отощавшие за зиму волы пройдут надел из конца в конец, устанут, дед подкинет им плесневелых початков или сена и рад, что есть причина присесть в борозде, пока скотина отдыхает, достать псалтырь или какую-нибудь затрепанную книжицу и под клики жаворонка с восторгом читать вслух…

Зиновия слушала диковинные слова, искала в небе жаворонка, гоняла муравья по соломинке, а над пахотой вились запахи подсыхающей земли, накормленные волы млели, пригревшись на солнцепеке. Дед забывался в своих буквицах, бормотал, пока Зиновия как-то раз не спросила:

«Ты про что читаешь, дедушка Пэвэлаке?»

«Про то, внученька, как закончилось сотворение всего сущего…»

«И когда оно кончилось, дедушка?»

«А сегодня какой день, Зинуца?»

«Не знаю… А что такое день?»

«Это — свет, Зина!»

«Дедуль, а свет — это сотворение, да?»

«Зачем тебе знать, внученька?»

«Чтобы запомнить про творение…»

«Милая, свет и сотворение, о котором я говорю, — это тот день, когда на земле родилась твоя пра-пра-пра-прабабка!»

«А как ее звали?»

«Это очень давно было… Имя такое древнее, что тебе его не надо знать, да и трудно запомнить».

«А я хочу! Скажи, Парасковья, да?»

«Главное, что при этом были отец и сын… то есть бог и человек, они тогда еще были едины. Или, как теперь мы говорим, — были братья, любили одно и то же. В тот день бог, что звался отцом, дал человеку, которого назвал сыном, первое слово — «отец»! Человек пел просто так: «А-а-а-а…» Ну, как дитя в люльке. Отец-бог спросил:

«Скажи-ка, сын мой, разве не прекрасно наше слово и наше творение?»

Сын-человек в ответ: «А?»

Бог-отец и говорит:

«Я же дал тебе слово!»

Сын отвечает:

«Отец мой, творение наше в точности есть творение».

Этого бог не расслышал, признался даже:

«Не слышу, сын… Ослабел что-то глазами и слухом… И рука не очень-то крепка…»

Тогда сын-человек склонился над ним камышом:

«Я говорю, хорошее это место… потому что небо чистое. И небо хорошее, потому что чист воздух. И чист воздух, потому что место это хорошее, и мне тут хорошо… так хорошо и мне, и небу, и воздуху, словно все мы спим и качаемся. И среди этого дивного дива вдруг чувствую, отче… Вон, слышишь? Скажи, отец, почему ты посылаешь смерть, она же подкашивает меня, как серп камышинку!»

Бог его не слышит: «Ась?»

«Ты что, туг на ухо стал? Зачем смерть, говорю, придумал?»

«А-а, вот чего тебе… Так спроси у дитяти своего!»

«У дитяти? А это что такое?»

«Это?.. Ну, то, что ты для меня… Кто-то…»

«Хм, кто-то, что-то… Ладно, попробую. Нет, подожди! Откуда сыну знать о смерти, если я сам не знаю?»

«А? Да, да, согласен… А твой сын пусть спросит у своего отпрыска, аминь!»

«Что-что? Что ты говоришь, отец, я не понял».

«А? Ага… Дети твоих детей пусть спросят у детей своих детей и т. д. и т. п. и аллилуйя! Смотри, какая-то тень рядом с твоей тенью. А я совсем уже того…»

Смотрит сын по сторонам, слышит за спиной своей серебряный смех. Это и была женщина!.. — Вздохнув, дедушка Пэвэлаке шел поднимать волов. — Это и была твоя пра-пра-пра-прабабка, Зинуца!»

И вот сегодня на неудавшемся свадебном сговоре внука Тудора Зиновии припомнился рассказ деда-книгочея. Конечно, старая притча обросла новыми толкованиями:

— Да, это оказалась женщина, Динуца. Дед мой называл ее имя на древнееврейском, да я забыла… Ты ученая, сама грамотная здесь, но вижу, не знаешь, для каких таких дел ждала земля женщину. И какие тяготы сразу на нее легли, и какая она, прости, глупая! Ибо все в руки ее, а иная только и умеет, что красить ногти серебром, как Люба Рыпуляса… Вот сидит голубчик, все-то он знает… — Зиновия посмотрела на притворно присмиревшего внука. — Расскажу вам, сватья, про наше дитя, среди юбок выросшее. Не потому ли у него язык так колюч? Не обижайся, Тудораш. Сначала пропали куда-то твои дяди, потом мы и тебя потеряли. Все мужики в нашем роду высоко себя ставили, гордыня их заела. Ты их только на карточках видел, там они юнцы, еще в школу ходили. Одна я вижу, как выпирает из них гордыня на тех карточках. И ты, детка, подумал бы сперва, куда родня твоя подевалась, из-за чего сгинула, а уж потом бы кричал, что тебя неволят. Послушай старую, милок, за всех тебе отвечу. Вынесли мы войну и голод, и мор, плечи согнулись, голова стала белая… Вот ты, внучек, встал и заговорил, а в устах кручяновская гордыня. Ибо вижу, одной ногой стоишь на своей лестнице от пожарки, а другую… Эге, на крышу мира занес! Пожара нет, слава богу, но я сама в кино видела: человек хоть и грамотный, а поест — и ботинками на стол! Сидит, на стуле качается. А тебя, говоришь, свадьбой заморочили… Разве мы собрались здесь твои укоры слушать, золотко? Были бы живы отец твой, дед или дяди, они б растолковали, зачем мы жили, как божьи коровки, плодились… Чтоб умереть? Один помер в окопе, другой прямо здесь, во дворе. Чего ради, скажешь? Я так думаю — ради тебя, да-да! Если засыхает дерево в лесу, бук там или граб, кому больше солнца достается? Подростышам, что рядом поднялись… Дед твой дома преставился, царствие ему небесное, привязалась болезнь-лихоманка. Сколько нам на долю выпало, один господь ведает, а ты говоришь, позорим тебя. Ты и в бога не веруешь, и не знаешь, почему приходит война… А зачем немецкая машина задавила твоего братика? Перед воротами нашими, на глазах у твоей матери. Ему и трех годков не сравнялось, красивенький был мальчонка… Может, знаешь, куда спешила эта машина? Потом она торчала вверх колесами на взгорье у города Хуш в Румынии, твой дед ее видел. Там он и своих лошадей нашел — уперлись подковками-звездочками в небо и лежали на обочине… Почему я деда вспомнила? Чую, опять нас одних оставишь с матерью, уж не знаю, придешь ли, когда умру… Хотя бы деда поминай, ладно? Теперь армия ничего не берет, а тогда двор ох как обчищали — хлеб, лошадей, подводы… Война — это тебе не драка в корчме, все по науке. И король тогдашний, Карл Второй, по науке, видать, кричал: «Да здравствует великая Румыния! Отдавай, сосед Ваня, Бессарабию!..» Пришел в Бессарабию, забрал у деда твоего подводу с лошадьми, чтоб поскорее добраться до Днепра и Волги, под Сталинград побежал. А что, Ваня в приволье живет, пусть потеснится маленько… Да по дороге Карл лошадей съел с хомутами вместе, да и извозчикам не поздоровилось. Быстренько, дед Скарлат, выводи другую лошадку и подводу к ней — опухли ноги у короля, не на чем вернуться домой. Ваня-Иван сзади поторапливает: «Давай-давай, Карл, некогда с тобой калякать, спешу с Катюшей в Берлин, на поминки к Адольфу…» И вот уже к деду во двор Ванюша приходит. «Ну, говорит, уважаемый Александру Скарлат, запрягай волов, надо скорей догнать Карла, пусть отдает обратно твоих лошадей — две упряжки забрал! Готово? Порядок. Только зачем пустой подводе трястись, грузи-ка ящики со снарядами, врежем ему сзади, по-нашенски! Кати прямиком в город Хуш». Доезжает дед со снарядами до Хуша — ни Вани с гармоникой, ни Катюши не слышно. Да и Карла след простыл, он уж не король больше. Зато лошаденки дедовы — вот они, уткнулись копытами в солнце, во рву лежат-полеживают. Санду мой не только по масти их узнал — по гвоздикам-ухналям, такими ковал лошадей Петря Крэснару в своей кузне. Что делать деду со снарядами, куда деваться с волами? Орудия бьют за Васлуем, поехали вверх по Дунаю, к Вене, а оттуда рукой подать до Берлина. И Ваня едет за орудиями, сидит на пустом гробу для Гитлера, играет на гармошке. Видит дед такое дело, сложил в траве снаряды, как поросят, повернул арбу — прощайте, снарядики и лошаденки, не поминайте лихом. Вспомнил дед: как там его дом? Где детки, летняя печка его, а над ней синий дымок и пар от мамалыжки щекочет ноздри, и я его жду не дождусь… Бывало, маковой росинки в рот не возьму — любила… любила смотреть, как он ест! Выходит, сильна женщина, магнитом притягивает…