Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Зиновия усмехнулась — наконец-то дочь-тихоня голосок подала:

— Ну, завела она музыку, сидит на ступеньках и ногой топает. Песню старую поставила, помню, я сама в девках бегала, ее уже играли. Осерчала, давай стыдить: «Ты в своем уме, Василица? Средь бела дня пакифон орет на всю окраину! Люди работают, на смех подымут». Из каса маре дочка Верина выглянула, старшенькая: «Тетя, можно еще послушать?» А Василица заливается: «Давай, давай! — и говорит мне: — Пусть поиграет, сегодня у меня праздник, мама, буду получать пенсию!» Что ты ей скажешь? «Глупая, говорю, до седых волос дожила, а ума бог не прибавил. Где твой сын? Ловит сетями зайчиков? Эй, Василица, радуешься пенсии да дурацкому пакифону, а сына навек потеряла…»

— Это еще почему? — спросил Тудор.

— Разве ты сегодня от нас не отказался? Ни почтения, ни уважения… мы тебя послушали, теперь и ты нас выслушай. Пришла пора расставаться… Облить бы сейчас керосином этот стол да поджечь, пусть хоть огонь угостится, ведь гости наши крошки в рот не взяли, ломтика не отломили. А кто и потчевался, так не впрок пошло после твоих речей. Кого порадовало это вино? Поднимали стаканы да мямлили бог весть что — разве так люди сроднятся? Душой отогреются? То-то и оно, никому не нужны оказались земные дары. Почему, внучек? А потому, что не поберег ты девушку, ее достоинство. Сам-то мастак про достоинство выступать… Или скажешь, достойней быть матерью-одиночкой, чем старой девой?.. Прости, Динуца, ты, внученька, теперь наша, а он — чужак, ибо отмахнулся, наплевал на любовь и уважение родных. Мог бы додуматься, раз всех учить берется: лишь то яблоко сладко, за каким карабкаешься на верхушку. Откушали гости нашего хлеба-соли… и отравились! Стали кривляться один перед другим, насмешки строить, самим на себя взглянуть было тошно. Выходит, мы собрались, чтоб… Да, чтобы чихнуть друг другу в лицо! Эх вы, ученые наши дети… Это мы с тобою, Дианочка, мы, все матери на свете, виноваты. Твоя свекровь попросила у единственного сынка пакифон. Ничего ей больше не надобно — дайте пакифон и пенсию! А чего хотела прапраматерь наша, самая первая, та, что в начале начал смеялась за спиной мужчины серебряным смехом? Тогда земля была не шире твоей шали, доченька, нашлось бы только местечко, где присесть и ноги высушить. Устал бог бродить все по воде да по воде, как и твой нареченный… Каково оно, в сырости бултыхаться? Стал бог-отец подумывать: «Где бы мне отдохнуть да голову приклонить?» Вдруг высморкался и сказал: «Да будет здесь твердь!..» И получилось что-то твердое. Нет, сначала не очень твердое, вроде болота, хлипкая полоска суши… Только она образовалась, выглянул один камыш и сказал:

«О, какое прекрасное творение!»

Это был сын божий в виде камыша, и запел-загнусавил камыш комаром: «Место это аллилуйя, потому что небо аллилуйя, и небо аллилуйя, потому что воздух аллилуйя… И ты, отец, аллилуйя, — сказал он, — ты тоже, и я аллилуйя, потому что рядом с тобой мне аллилуйя… Всем нам аллилуйя, но скажи, почему мне скучно? А про смерть я все понял, аминь».

Тогда бог ему в ответ: «Посмотри, кто рядом с тобой алалыкает».

Покачался камыш, отодвинулся и натолкнулся на другой камышик, вернее, камышинку.

«Что это? Кто?»

«Да это же я… для тебя, ха-ха!.. А что это у твоих ног? Какой-то гнилой огурец. Он противный, скользкий, и мне некуда сесть. И малышу нашему нету места. Выброси ты его, рассыпься, аминь, аминь!» — сказала камышинка.

Подошел сын к отцу и давай его пинать ногой. Толкнул — тот откатился. А где ему остановиться? Кругом вместо воды болото…

…Ну и наговорил дед-певчий внучке Зиновии про сотворение мира, про знаменитые семь дней. Неужто бог оказался таким же лентяем, как нерадивый пахарь Пэвэлаке — всю неделю разгуливал по водам? Может, и старый пакифон болтался на боку, да негде было послушать? Потому, наверно, и создал сушу… Или ревматизм его замучил и надо было куда-нибудь приткнуться?..

— Ну, дальше — больше… — продолжала старушка. — Камышинка разворчалась: «Не видишь, присесть некуда! Что мы, так и будем, в болоте? Ребенка загубишь, а в нем на все вопросы ответ!»

«Тише, — просит камыш, — это наш с тобой отец…»

Тогда женщина отрезала: «Я тебе — отец и все остальное тоже, аминь! Кто вас плодит, я или этот тюфяк? Готовь мне сухое, теплое место. Да огня принеси, что за дом без очага!»

И сын стал пинать потихоньку: посторонись, отец-творец, не обессудь. Обмолвился ты о смерти, и вот сын мой идет с ответом… Пинает-пинает, а воды все дальше отступают, вширь тянутся болотистые хляби. Видит человек — горизонт сужается… Места хоть и настоящие, да небо не такое чистое, воздух хоть и настоящий, да не столь чист и прекрасен! Вроде и гимны петь неохота о том, как все вокруг славно… Уже не спит мир, не качается в забытьи в люльке, но тверди желанной под ногами как не было, так и нет. А творец-огурец умыл руки и катится себе колобком неведомо куда…

Тут Зиновия стала защищать мир от той женщины:

— Сколько его можно пинать, создателя всего сущего, дети мои! А кто человека подучил? Женщина! Вера, ты-то чего дуешься? Кто вечно воду мутит, кому не угодишь, хоть наизнанку вывернись? Женщина недовольна, она, милочка моя. Это у нас в крови сидит, сестрички, не будем отпираться. Мужикам своим покоя не даем, гоним за тридевять земель, пусть все загадки разгадают, если надо — пусть пинают самого господа бога, а новые земли нам подавай!

Зиновия хлопнула по столу сухой ладошкой:

— Не зря удумал нам всевышний такое наказание, поэтому как сестру тебя прошу, Диана, придержи себя, авось и Тудора усмиришь, наше перекати-поле. Приструни своего ненаглядного. Слыхала, что он тут вещал — не хочу свадьбу у мамкиного подола, лучше в забегаловке с пьянчужками! А луна?.. Что он тебе болтал про луну, Динуца? Небось, говорит — пустыня, песчаный карьер? А спроси, кто этот карьер там, вверху, держит? Кто ее туда прибил, с песками да с бурями? Я спрашивала, а он хихикает, потому что давно уже пинает огурец: «Тебе-то что за дело, бабка? Кому надо, тот и держит. Не боись, на голову не шмякнется». А я думаю: вдруг тебе в башку стукнет, разумненький мой, луну подфутболить? Или поставишь там кирпичный завод, и посыплются эти камни нам на голову. На земле-то тебе тесновато… Ой, вспомнила!

Зиновия вышла из-за лавки, зашлепала к плите, порылась за припечком и вытащила… Что бы вы думали? Кусок толстой лепешки из жмыха!

— Простите меня, старую. Тяжело растили мы этого малого, да с грехом пополам вынянчили, вон какая орясина вымахала. Теперь пусть примет от нас благословение и подарочек — этот вот пакифон. Думал, внучек, коробка нам тебя заменит? Забери его с собой, может, когда о матери вспомянешь. Нечего ему тут пыль собирать… Дом наш скоро отсыреет от материнских слез. А в сырости не играет пакифон, хрипит, как каплун у попадьи… И возьми эту лепешку, Тудор, может, уцепишься потом рукой за луну, встанешь одной ногой на свою пожарку, другой на крышу мира да начнешь лупить по какой-нибудь звезде… А когда ты так взгромоздишься, маленький мой, вытащи из-за пазухи кусок этой лепешки из макухи и вспомни в хороший час, как тебя выхаживали две темные дуры, притворщицы… Расскажи ему, доченька, как мы варили эти жмыхи, цедили через тряпку и отпаивали наше дитятко, потому что не было молока в материнской груди. И вы, сватья Мара и сват Ферапонт, не дадите соврать — никто не забудет, как в нашем селе в голодный год поедали собак…