Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Василица тихо заплакала, будто ее мать хоронила своего внука… Вера раскраснелась, натянула платок на затылок, развязала узел. Не удержалась и сватья Мара, пустила слезу. А Ферапонт подумал с досадой: «Добраться бы поскорей до овчарни, ей-богу. Столько люди всего знают, столько говорят… Лучше уж там жить, рядом с овечками, только бы крыс вывести…»

Никанор тоже принимал решение: «Приду домой — разберусь. Я им покажу хихиньки-хаханьки! Нет, первым делом надо побить дочек… Старшая взяла моду — раньше двенадцати домой не заявляется. И младшую пора отшлепать. Мать, конечно, бросится выручать, тогда и ей дам прикурить. На тебе, «женсовет», нате, чтоб вы подавились своими платьями, шкафами, зеркалами, и коврами, и занавесками, и каблуками!.. Тьфу! А потом сразу в погреб — и напьюсь…»

Тут он услышал голос Дианы:

— Бабушка Зиновия, можно мне? Простите…

— Говори, детка, — старушка, выпрямившись, устало опустилась на лавку.

— Знаете, делайте, как хотите, как вам лучше…

— Только без ваших… — Тудор вдруг осекся. — Ладно, успеется. Давай-ка выйдем прогуляемся, — сказал он невесте.

— Диана, — у Мары глаза были на мокром месте, словно она тоже с кем-то прощалась. — Вы недолго там, доченька, будем ждать…

Вот оно… Наконец-то проклюнулось что-то похожее на начало свадебного сговора. Разлили по стаканам кубинский ром, но никто не понял, что за смак в этом заморском питье. Некому было растолковать им, крестьянам, все тонкости его букета, всю жизнь они пили простое домашнее вино — гибрид «краснэу».

Свечерело, и дом покойного глядел на божий мир, помахивая белым полотенцем. Если поближе подойти, можно было различить огромную белую холстину, свисающую от стрехи к резным наличникам у дверей и к перилам крыльца в три ступеньки. От этого дом походил на разгромленный, готовый сдаться редут — выброшен белый флаг, да только никто не спешит его занимать…

Во дворе ни души, и перед домом пусто, никаких похоронных причиндалов. Рушник над наличниками беззаботно помахивал в сумерках, зазывая прохожего отдохнуть на завалинке, порадоваться теплому вечеру…

Никанор Бостан шагал по кривой ухабистой улочке и не мог успокоиться: весь день пошел наперекосяк! Племяннику спасибо, удружил, да и сам он, умудренный, дал маху. Надо было потолковать с парнем по-свойски, как мужчина с мужчиной: «Не финти, Тудор, крой напрямик. Правда, что Диана твоя затяжелела?»

Битых десять часов, как на судебном разбирательстве, сидели за столом, а спросить язык не повернулся. Наверно, он и ответил бы начистоту: «Черт разберет, дядя, не знаю, что делать. Живем с ней скоро год… Может, и жениться уже ни к чему?»

Видали, как? Правду говорят, запретный плод сладок. Что же, годик пожили втихую, и в кусты? Никанор усмехнулся, вспомнив слова Ферапонта: «Сватья Зиновия, у скотины теперь жизнь красивая, а люди в своей совсем запутались». Путайся не путайся, а невеста на четвертом месяце, а ясней ясного — младенцу нужны родители.

В центре села, у коопторга, кто-то яростно дубасил по барабану, шумели, хохотали, по-петушиному вопили парни, гульба в разгаре. Должно, провожают в армию или свадьбу играют. А ты сидишь и не знаешь, чем народ живет в твоем селе…

«Смотри-ка, в жизни все расписано: один умер, другой женится, а третьему уже три с половиной месяца, хоть и не родился пока… Ну и ну, точно как в песне: «Сорвешь в дубраве веточку, лес по ней не заплачет…» И жизнь наша, как та веточка, мэй!»

Отплясывают под барабан со скрипками молодые в праздничных белых одеждах, над порогом дома усопшего тоже белеет погребальное полотнище, знак скорби — как видно, одно другому не мешает.

Рассудив так, Никанор зашел в свой двор. «Нет, это жених в отместку ляпнул, что Вера донесла на Георге, погорячился, петух…»

Марика, младшенькая, обсыпанная веснушками, доложилась:

— Мама пошла к тете Ирине голубцы делать…

Стало быть, дождался Георге своего часа — завтра, в понедельник, на пятый день, понесут его на погост…

За домом Кручяну, под навесом, пылала печь, как паровозная топка. Ого-го, сколько надо успеть дел переделать, хоть и время позднее. Вот-вот должны вернуться могильщики с кладбища, нужно принять их с почетом, вином угостить, накормить и приветить, ведь это их руки возвели для Георге последние хоромы. В летней кухне бушевал огонь, волнами носились по воздуху запахи, что-то жарилось, пеклось, тушилось, варилось, готовились пряности для соусов и подливок, будто добрые духи со всей округи пожалуют на осеннюю тризну…

Никанор покрутился во дворе, вышел и направился к дому бабки Тасии, чтобы попросить ее Онисима, если найдется у него старый молитвенник, почитать у изголовья покойного. Бостан усмехнулся в потемках, вспомнил, сколько шуму наделала бабка, когда Кручяну поджег охапку соломы, которую она тащила с фермы.

Теперь надо было уломать привередливого Онисима Скорцосу, чтобы пришел отпевать обидчика его «молодухи». Кто такой Скорцосу? Кого и найдет себе старушка, если не старичка! До семидесяти пяти лет Онисим служил пономарем в местной церквушке и жил по-холостяцки, а как церковь в селе закрыли на капремонт, решил — пора остепениться.

Шел Никанор к Онисиму с чистыми помыслами — столько дурости нынче наболтали, надо хоть к вечеру сделать доброе дело! Да и выпито немало за день, а от вина становился Никанор мягкосердечным и уступчивым…

Он шел и улыбался в усы: «Разве Георге не сослужил старикам службу, когда перепугал Тасию до полусмерти огненным снопом за спиной? Как она тогда плакалась: «Изверг окаянный, думала, ноги отнимутся от ужасти такой! Сказала себе: хуже нет одной на свете мыкаться, ни радости, ни помощи, стакана воды некому подать…» И вот откопала-таки заступника, пономаря в отставке!»

Что тут, союз одиноких стариков или выгода (из двух участков скроили солидный огород, каждый имел по полгектара виноградника и сад)? Или и то и другое да еще какая-то неясная вера, что настоящий, цельный человек сложится из двух — мужчины и женщины?..

Через час Никанор уже рассказывал могильщикам во дворе Кручяну:

— Везучий же я, братцы! То на покойника напоролся посреди дороги, чуть сам богу душу не отдал, то, не успел оклематься, на такую любовь набрел — ни в сказке сказать, ни пером описать. Тасию помните, вдовушку Иона Михая? Та, что живет у леса, за поворотом на Пырлицы… Сколько она вдовствует? Считай, с той войны… Ион, дай бог памяти, в тридцать девятом преставился. Я еще в парнях бегал, только начал околачиваться у забора Веры, моей супружницы. Куда мы с ней ни прятались от глаз людских, Тасия тут как тут, в самый неподходящий момент: тянет козу на поводке, а на ногах толстенные чулки из козьей шерсти, зимой и летом их носила не снимая. Бредет, страшила, и козе выговаривает: «Пошли-пошли с мамкой, чего упираешься? Пошли к козлу, Нюня, я тебе добра желаю… Молочка прибавится, ягодка моя!» И на «здрасьте» не ответит, одна коза на уме, будто свет на ней клином сошелся. Увидит в пыли ржавый гвоздик или кусок проволоки — хвать, и в карман. Так раздобыла обрывок немецкого телефонного провода, с резиновой оболочкой, соорудила из него подвязки для чулок, чтоб по земле не волочились, а то от пыли коза полдня чихала… Ходила бабка с этим проводом и днем и ночью, круглый год, пока чулки не истлели. А подвязки куда девать? Выбросить жалко, тем более даром достались. И носила опять, без чулок уже, пока в икры не въелись, как провод в ту акацию, что у сельмага. Тошно было смотреть, как подумаешь, что помрет, несчастная, с проволокой в ноге, словно солдат с осколком… Да, неисповедимы пути господни, если эта старая калоша себе пару нашла.