Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Вдруг она повернулась к востоку, где гудела канонада:

— Разрази вас гром небесный, варвары! Делили-делили землю, не поделили, пропадите вы пропадом, ненасытные! Чтоб эта земля глотки ваши забила, глаза позасыпала… Чтоб живьем вас проглотила! — И потише, к женщинам: — А вы, уважаемые, чего столбом встали? Перекреститесь — прибавления ждете, как бы греха не вышло…

Текли слова, текли, как слезы тети Наталицы. Никто тогда и не глянул на ковыль, а он высвистывал насмешливо: суетятся, мудрят, хлопочут, все им мало. Была у вас мирная пятница, за ней воскресная ярмарка, и вот грянуло — вторник пришел, вторник сорок первого, с новыми задачками. Люди толпились на холме вокруг мертвого, кому бы вздумалось прислушаться? Теребит ветер траву, и пусть она себе шелестит, на то и трава…

— Эй, Сынджеры, посмотрите хорошенько… Ваши поля неподалеку, может, кто из братьев отступал да сюда подался?

Родни у этих Сынджеров тьма-тьмущая, одних братьев семеро, у каждого детей куча, жен еще прибавьте, зятьев, племянников…

Из села все шли и шли люди, словно какой-то силой их сюда тянуло. Подойдут, сгрудятся, посмотрят на лежащего и, покачав головой, отходят: нет, не из наших. Но почему-то крестятся, отводят глаза.

— Нет у нас таких…

— На Михая не похож…

— И на Тудорела тоже…

И опять крестятся, глаза отводят в сторону, как от чумового. Наконец кто-то из Котялов разозлился:

— У нас тоже таких не водится. Аргира помните? По-моему, этот на него смахивает.

Тут, как всегда, не обошлось без сведущего мужичка:

— Господь с тобой! Аргир росточком не вышел, щупленький, в чем только душа держится. А этот… Вон какой дядила!

Далеко было убитому до «дядилы», но спорить не стали, все равно никто не признал бы цыгана Аргира своим. Не было у него ни отца-матери, ни жены, ни брата с сестрой, жил бобылем. «Одинокая кукушка, пташка серая», как в песне поется…

А появился он у нас давно, много лет назад. Проходил через село цыган-мастеровой, остановился ненадолго подкормиться. Мука на исходе, горстка-другая осталась в котомке на пару лепешек, зато бренчали за спиной железки — точила, кривые резаки, пилки, несколько долот. Прозвали цыгана «промышленником» за его золотые руки. Какие ложки вытачивал из простого куска дерева! У тети Наталицы еще сохранилась в доме деревянная ложка, из тех липовых, что мастерил когда-то отец Аргира. Сколько раз я просил: «Отдай ложку, тетя, ее в музее с руками оторвут». А тетя в ответ гремела посудой: «Придумал, музей! Чтоб меня на смех подняли? Ровно дитя малое… Золотую бы или из серебра, это я понимаю, хоть куда возьмут…»

И я думал: «Липа, мягкое белое дерево… Мы спешим, едим-пьем на бегу, обжигаем губы железными ложками, ворчим второпях, а она, наверное, подсмеивается и жалеет нас».

Тогда никто и внимания не обращал на чернявого цыганенка лет семи, а тот знай себе вертелся вокруг верстака с точилом. Улучит минутку и стащит отцовские топорики, скребки или ножи. Играет где-нибудь на пустыре, а как надоест — бросит железки в мусорную кучу или в навоз зароет, чтоб другие не нашли. Отец, ясное дело, отчихвостит пацана и давай крыть почем зря весь белый свет. Разойдется, бывало, хоть уши затыкай, и не остынет, пока жену не помянет. А за забором шушукались кумушки: видно, мать мальчишки еще жива, раз ложкарь так сердцем кипит, люто ненавидит. Бросила она цыгана, ушла с другим по свету гулять…

Прожил он в селе недели две, долбил липовые чурки, менял готовые ложки на муку и яйца. Ходил понурый, смотрел исподлобья, тоска его грызла — по дороге и по неверной жене. Под конец не вытерпел, постучался к соседу — ютился цыган во времянке на окраине, а за постой платил ложками, — и попросил присмотреть дня два-три за сыном, — уйти, мол, нужно: «Сил нет, хозяин, все нутро запеклось!»

Ушел Касьян, а мальчишка его остался… Я говорил, кажется, что цыгана звали Касьяном? Вот нет отца три дня, нет четыре, на пятый появляется и прямиком в корчму.

— Касьян, что ты как в воду опущенный? — спрашивает корчмарь Игнат.

— Не было у этого мира матери, хозяин! — отвечает ложкарь. — Налей-ка мне водки…

Взял он чарку, а пить не пьет — уткнулся глазами в стакан и долго так смотрит, пристально, не моргая, будто на дне разглядел все грехи свои тяжкие. Подумал еще, посидел и мотнул головой:

— Нет, сначала у попа совета спрошу. — К водке не притронулся, но деньги заплатил. — Жив-здоров вернусь — выпью, — сказал весело. — И еще попрошу, хозяин, сохрани для меня этот стакан…

Потом уже, по воскресеньям, когда в корчму набивались весельчаки-гуляки и дым стоял коромыслом, Игнат поднимал налитый доверху стакан, осторожно, словно плескалась в нем сама душа цыгана, и в который раз рассказывал историю отца Аргира. Не забывал прибавить и то, что говорили две поповские соседки. Мол, своими глазами они видели: подошел Касьян к дому попа, покружил у ворот и забора… соседки так и ахнули — неужто милостыню собрался просить? Не на исповедь же он, цыган, сюда забрел… А ложкарь остановился у поповского колодца, облокотился о сруб, постоял, сгорбившись, как над тем нетронутым стаканом в корчме, и отвернулся, — похоже, уйти решил. Но вдруг насторожился, вроде что-то почудилось, дико вскрикнул: «А-а, вот вы где! Опять на моем пути? Эй вы там, слышите?!» — и бросился, бедный, вниз головой в темень колодца глубиною в пять сажен.

Рассказывая, корчмарь устраивал настоящее представление для завсегдатаев: пожалуйста, смотрите, этот самый стакан остался невыпитым, и я свидетель! Вот вам крест, Касьян велел: «Сохрани его для меня…» А вы, люди добрые, выпейте за упокой его души, ведь он-то уж не зайдет опрокинуть чарочку. И с наполненным стаканом Игнат встречал новых посетителей, а тем, кто уже слышал историю, расписывал вдобавок свои сны. Представьте, чуть ли не каждую ночь навещал его Касьян.

Ох, какой вчера был сон, вот страху-то натерпелся! На дне поповского колодца, под зыбким зеркалом воды, виднелась женщина, мать маленького Аргира, а рядом ее белокурый любовник. Потом откуда ни возьмись — Касьян, вот уже пальцы его на шее у этого белобрысого, и ее, жену, тоже душит.

— Фу-у… Проснулся в холодном поту, — переводил дух корчмарь, — Поверите ли, братцы, вижу их в колодце, эту парочку, и ноги не идут. А Касьян вцепился в руку и тянет: «Айда вместе, — вопит, — вот они, убью!» Ох, и за что мне такое? Черт дернул взять деньги за невыпитую водку…

Спросите, к чему все эти подробности? Да к тому, что Аргир остался один-одинешенек и жил, перебиваясь чужой милостью да жалостью. Напросится пасти кому-нибудь гусят за кусок мамалыги, а пригонит обратно — хозяин как пить дать не досчитается одного гусенка: получай, малец, пару тумаков в придачу к мамалыге. Глядишь, пасет у другого крестьянина овец, вернется вечером — все целы, накормлены и напоены, а хозяин орет: «Ты что натворил? Посмотри на шерсть! Загубил, цыганье непутевое!» И правда, бедные овечки — клочка шерсти не осталось, чтоб репейник не запутался…