Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Вернется Митрикэ Гебан, как пить дать вернется! Уж не потому ли три дня и три ночи грохочут орудия? Словно чует капрал Гебан: супружница-то моя, ух, тварь распоследняя! Он же распнет ее на воротах, как смушку овечью, выставит на позор всему селу, чтоб впредь неповадно было и другим в науку.

А может, Митруцэ уже дома? Пока односельчане топчутся в поле, он себе сидит-прохлаждается во дворе на завалинке и жену поджидает: «Где тут моя благоверная? Я к ней с поздравленьицем… Ну, милая, как поживаешь?»

А что Анна-Мария? Какими словами ответить женщине на ползучий шепоток — «любовница цыгана»? Только и останется: «Арги-и-и-р, возьми с собой… свет без тебя не мил!..»

В опустевшем поле, посреди зеленого жнивья одиноко плакал перепуганный Прикоп-дурачок. Не дали поиграть в войну… А на белом взгорье сиротливо лежал мертвый солдат, словно укоряя: «Похороните же меня, люди…»

Наконец бабка Сынджеров деловито закряхтела:

— Чего мы здесь толчемся? Кого-то ждем, а? Поднимите парня, положите на телегу, и поехали в село!

С легким сердцем, дружно подхватили его с земли, устроили на телеге поудобней, прикрыли мешковиной. Будто не мертвого везли, а просто человек ушибся или легко ранен…

Люди оживились, заговорили наперебой:

— Смотри-ка, сразу и не скажешь… насилу дознались. Мне бы и в голову не пришло, что Аргир.

— Да-а, помню, шустрый был малый.

— Ничего, уноровил господь. Не было ни кола ни двора, а теперь хоромы на погосте…

— На кладбище повезем, да?

— Что поделаешь, куда еще? Мертвому на кладбище место, — вздохнула Сынджериха. — Внуку моему, может, и такого не суждено, — и усмехнулась: — Меня-то здесь не забудете, бре? А то и я уж одной ногой там…

Усадили ее рядом с солдатом — сама давно разучилась ходить — и двинулись как ни в чем не бывало. А Анна-Мария… нарочно поотстала, что ли? Ее и не видно за чьими-то спинами, будто ничего не случилось на взгорье, не злословили соседки о грешной любви. Да и было ли что?..

Умолкла наша похоронная процессия… Думаете, оттого притихли, что провожали покойника? Как бы не так, у каждого в голове завертелись «соображения». Зачем сюда столько народу набежало? Хотели искать своих родичей, раненых или убитых. Что же вышло? Огляделись — пустое поле, и все гоняются за придурком Прикопом. Тьфу ты, пропасть! Поднялись на взгорье, тут опять чертовщина какая-то — срамота, слезы, бабий грех. И вот бредут… А крепко ли прежде подумали? Ведь что получается — везут в село красноармейца! Там, поди, не один Гебан поджидает свою Анну-Марию, но и новая власть все глаза проглядела: куда это запропастились граждане, почему не встречают хлебом-солью? Власть на новом месте обживается, и вояки, и примария с писарем, и жандармы, а сельчане им вместо хлеба-соли — советского солдата на телеге…

В эдакие смутные времена всегда найдутся охотники свести счеты с неугодными. Некий подданный, из самых что ни на есть преданных, небось, готовит втихомолку донесение:

«Хочу довести до вашего сведения, господин жандарм, что гражданин такой-то вместе с гражданином таким-то… На третий день войны после того, как выгнали коммунистов, эти господа вышли на поля. Спросите, с какой целью? Они искали по пастбищам и оврагам погибших большевиков. А потом кричали: «Отомстим, покажем гадам кузькину мать!», извините за выражение… Хотите знать, что было потом? Они приняли сельского дурачка за немецкого офицера и хотели учинить над ним расправу! Так велика их ненависть к новой власти…»

И вот уже плывут перед глазами погоны того жандарма, что вершил здесь суд в прошлом году, при короле Карле II. «Прошу прощения, господин уважаемый, не совсем так было дело… Вот крест святой, сдались нам эти большевики! Они же наших детей позабирали! Нагрянули посреди ночи и с постелей — на границу их, к Унгенам, под пули и снаряды. Что было делать нам, родителям? Клянемся, чистая правда, не ждали, не гадали, и вдруг — эта война… А тут еще полудурок наш, Прикоп, совсем с панталыку сбил — как заорет во всю глотку: «Бегите… ваши все мертвые!» Тут и камень бы прослезился, а каково отцу-матери? Потом он же, дурачок, снова нагнал страху: схватил гранаты и винтовку да как бросится на нас! И угрожал, да-да: мол, только попробуйте бросить здесь большевика и не похоронить, вас самих хоронить придется — заеду гранатой по макушке!.. Скажите на милость, в чем наша провинность? Потому и погнались за ним! Душой возмутились: как посмел дурень в немецкую форму рядиться, да еще красного выгораживать! А остались наши бабы одни — вдруг чего-то в слезы ударились. Так сдуру же, ясное дело!»

«…Ну и что, если мы мужчины? Это вы о жене Дмитрия Гебана? Господь с вами, любовь! Откуда ножом в грудь? Мы и слыхом не слыхали, что у него шрам. Подумаешь, цаца какая, пришлый цыган. Кому до него нужда? А она первая начала плакать, эта Анна-Мария, а мы, мужчины… Поди знай, отчего у бабы глаза на мокром месте. Сами-то вы всегда знаете? Вот и мы тоже… А что до любви, господин жандарм, — смешно, ей-богу. Вы бы, я бы… с ней… ну, это другое… Но чтоб она с цыганом путалась? Нет, просто узнала покойника, испугалась невесть чего…»

Так, неспешно пережевывая будущие оправдания, ползет наш кортеж по рытвинам и колдобинам, каждый сам себе и судья, и обвиняемый, и защитник. Ах, до чего все чинные и пристойные, комар носа не подточит! Но скрипнет телега на ухабистой дороге, или споткнется кто-нибудь о комок высохшей земли, и пробегут по спине мурашки: «Ох, попали в переплет… Вокруг-то одни завистники да злопыхатели, а с мертвого какой спрос? Уж и похоронить покойника нельзя? Ну, времена, куда ж деваться человеку после смерти, как не в землю?»

Наталица, моя тетя… Нет, молчать ей не под силу, журчит горным ручейком про смену властей: одна уйдет, другая ей вдогонку спешит, а ты вертись как белка в колесе. Слова ее сеются по ветру, и сельчане, что бредут поблизости, клюют их, как куры шелуху от пшеницы…

— Разве судьба скажет, каких ловушек тебе понаставила? А что на самом деле было, одна я видела. Куда было ей деваться, Анне-Марии? Живет женщина одинокая, безмужняя, нужна подмога по хозяйству. Вот и наняла косаря в прошлом году. А кто пойдет к ней косить? Сама из чужого села, а муж в королевской армии. Подвернулся Аргир. Молодо-зелено, разве он когда держал косу в руках? И какой, скажите, косарь из цыгана? Нешто у него жнивье на уме? А та упрашивает, бедная: возьмись, парень, подсоби, не дай пропасть урожаю, в долгу не останусь. Одной с серпом не управиться, полоса длинная, зерно осыпается… Аргир — малый не промах, ухмыляется: попытка не пытка, поглядим, хозяйка. Засучил рукава, взял косу, брусок и давай точить… Спрашивается, чего браться, коли отец его, Касьян, одно умел — ложки стругать? Цыгану крестьянские заботы-хлопоты что черту ладан. «Калачом, — говорит, — не заманишь рыться в навозе! Лучше в петлю». А коса, миленькие мои, возьми да отомсти, соскочила и прямо в грудь впилась! Потому и шрам на груди, это коса отыгралась. А что вы хотите, он не знал даже, как подступиться, справа ее держал, эту косу, не по-людски!