Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Извернулся, проныра: мол, наломали дров, земляки, так нечего спихивать заботы на чужие плечи. А в самом деле, зачем прятаться, хоронить убитого ночью, украдкой? Если этот красноармеец — Аргир, почему не похоронить, как заведено, с отпеванием и при свете дня!

Другое дело — отец его, Касьян. Ложкарь был чужаком, нехристем, да еще и руки на себя наложил. Поп велел похоронить самоубийцу в поле, на меже, отделявшей наши земли от соседнего села Унцешты. Одно время повадились было к нам соседи таскать кукурузу по ночам. А на межах да на распутьях нечистая сила обитает, всякому известно. Теперь сунутся воры — мертвый Касьян выскочит из могилы, обернется упырем и задаст им взбучку, отобьет охоту на дармовщинку зариться. И, благословясь, крестьяне вырыли в поле могилку, как приказал батюшка…

У ворот кладбища трое Сынджеров умасливали Бану:

— Зря ты шумишь, Василе. Разве тебя другой конец ждет? Будь человеком, сделай доброе дело, укрой его до утра на кладбище. А уж мы в долгу не останемся, не обидим…

Давно бы так. Стоило посулить мзду, ворота отворились. По длинной узкой колее телега проехала к маленькой сторожке, туда и перенесли солдата. В углу сторожки навалена немудреная дворовая утварь, отслужившая свой век, — сломанные цапки, погнутая лопата или серпок, выщербленный топорик — чем могилку подправить. А вокруг трава разрослась, все кладбище заплела-заполонила. Она тоже подтрунивает над жизнью, как ее братец-ковыль, как Василе Бану, когда по утрам потягивает парное молоко из-под откормленных мохнатых коз.

Завтра эта жирная веселая трава распахнет свои ладони для Аргира. Она оплетет его, обовьет, лизнет холодным собачьим языком… И поведает в тиши, что так же рассеяна по земле, как неприкаянное цыганское племя. Как у тебя, цыган, нет у нее крыши над головой, ни бога нет, ни кладбищ, и некому отпевать на похоронах. Но теперь, солдат, не разлучат вас осколки и пули, снаряды и даже гром небесный. А ты забудешь свой цыганский бубон, забудешь собаку, верного друга на путях-дорогах, трава и обнимет тебя, и оближет по-собачьи, как требует ваш стародавний обычай.

Опустилась ночь… Каково сейчас тем неузнанным, ненайденным, неизвестным, кого разметало по земле невесть где на третий день войны? Кто обнимает их — ветер, темень, дождь, луна? Или черно-зеленая под луной трава? Кому оплакать их бесприютные души на Днестре, на Буге, на Дону?..

Может быть, это для них когда-то одинокий пастух сложил «Миорицу»?

В кладбищенской сторожке разгорелась лампадка. Правда, сейчас Василе Бану не до стихов, да и не слыхал он никогда этой баллады. Маленькими сверлящими глазками ощупывает солдата.

Сторожка крошечная, тесная, строили ее, что называется, с миру по нитке, на скупые крестьянские гроши. Подслеповатое окошко с ладонь величиной почти не пропускает света, даже в полдень в комнатушку не проглядывает солнце, и в полутьме тихо потрескивает лампадка.

— Э-э, братцы, плохо дело, — рассудил наконец Бану. — Он, может, не из простых большевиков, а какой-нибудь политрук. Прибегут из примарии с обыском: «Что за покойник, показывай!..» Я, значит, по вашей милости укрывательством занимаюсь? По головке не погладят…

Никому и невдомек, что у сторожа на уме. Он заметил отличные, новехонькие сапоги на ногах Аргира.

Знаете, при таких договорах ни к чему лишние уши. Отозвали Василе за сторожку, подальше, вглубь, за деревья. Братья Сынджеры и Георге Лунгу стали что-то доказывать — окружили, руками размахивают. Голоса доносятся, а слов не разобрать. Зато Бану отвечает громко, призывая и нас в свидетели, и кресты, потемневшие от времени…

— Вот именно потому, что война! — не сдается он. — И у меня ответственность, потому как я на службе! А службу надо справлять, хоть ты генерал, хоть сторож. Ты сообрази, если немецкий патруль заберет, что я скажу — это мой племянник?!

— Господи, — перекрестилась тетя Наталица, — как быть-то? Куда мертвым деваться? И с нами что будет…

Тут Сынджеров осенило: ведь кладбище для Бану — это его лавка! Не будь кладбища, из чего гнал бы он свой самогон? И в один голос:

— Брось, старик, мы отвечаем, вали все на нас, понял? А не найдется у тебя стаканчика чего-нибудь покрепче? Тащи-ка да наливай, некогда канителиться…

Как чисты и красивы были мы на взгорье! Ковыль и бездонное небо над полями, и знойное солнце, и в лучах его бессловесные овцы рядом с «греховодницей» Анной-Марией… И дурачок наш Прикоп со своими гранатами и противогазами, и проклятия тети Наталицы, глупенькое, наивное мое рвение, горестные причитания Мэфтулясы, о которых никто и не вспомнит…

Кто же плетет эту невидимую паутину из ханжеских слов и слез, вздохов и исповедей?.. Запутались мы в ней и, как видите, разорвал тенета всего-навсего стакан водки. Пришли на кладбище, глянь — «лавка». Куда еще завернешь по дороге душу поуспокоить, чтоб не воевать больше с миром и людьми? Ясно, сюда постучишься, где утешением вечное «такова жизнь»!

Спросите, почему Бану открыл корчму при кладбище? А очень просто. Деды и прадеды наши не только на сено идут для коз Василе Бану. Нет, из недр земных они приглядывают за нами, как няньки, советы подают, остерегают от ошибок, а то и на выходку какую подтолкнут… Не удивляйтесь, тут целая круговерть!

Над свежей могилой сажают родичи фруктовое дерево — сливу или вишню, шелковицу, черешню… Нальются соком плоды — раздолье птицам и детям. Наберут ребятишки жменю ягод, разбросают косточки, не успеешь оглянуться — молодое деревце зеленеет, а еще года через два Василе собирает урожай и гонит по бочке сливянки и вишневки. А там своим чередом, через миротворную влагу и выкажется норов наших пращуров. Придешь ты, скажем, прибрать на дедовской могиле, ограду подновить, цветы полить… и, покидая скорбное место, конечно, доволен собой — уважил обычай, дедушку проведал. Порой и над собственной участью призадумаешься… Топая обратно через двор Василе Бану, вспомнишь, какая отменная сливянка водится у сторожа.

— Слышь, мош Василе, не нальешь чекушку? Заплачу, небось, не даром! Стариков помянуть, земля им пухом…

Сядешь за стол благостный и растроганный, с мыслями о бренности земного. А цуйка забористая, аж дух захватывает, в ней терпкая сладость дерева, чьи корни добрались до сердца твоего драчливого предка. Не заметишь, как с первого стакана пустишься не деда вспоминать, а того политикана, который в свое время ловко его надул. Ну, а после второго захода — только тронь: