Василе Василаке - Пастораль с лебедем

— Ух, черт бы побрал, одни жулики кругом, ничем их не вытравишь! В прошлую пятницу мельник муки недовесил, вчера вот межа… Еще дед землю поделил, своими руками застолбил, а ночью вчера межу перепахали. Думаешь, какая холера? Да Тудор же, родной брат. Мало ему, голодранцу, — взял и столб втихаря перенес, отхватил лучший клин. Чтоб ему так-перетак, брательник называется…

Тут без поддержки, будь уверен, не останешься:

— И не говори! …эту жизнь, пора топор в руки брать!

Успокоили душу, разошлись подобру-поздорову… Опрокинешь стакан, а дед тут как тут, ухмыляется из тартараров: что, внучек, поладил с миром? Вот тебе мой букварь, учись читать, милый, пока только по складам разбираешь…

Свечерело. Подходил к концу третий день войны, и кладбище натягивало свой ночной балахон.

На завалинке у дома Василе Бану сидели Георге Лунгу, сам хозяин, братья Сынджеры и потягивали хмельную настойку, как на поминках по усопшему. Подозвали и тетю Наталицу — она стояла в сторонке, — пусть тоже поднимет стакан за упокой его души.

Где-то за перелеском, в соседнем селе Вулпешты, слышно было, как покрикивал патруль, ревел теленок, отлученный от матери, с подвывом лаяли собаки. А в тесной и темной каморке лежал солдат со звездой на пилотке.

То ли от далеких звуков, то ли от тревоги, разлитой в воздухе, но на сей раз стакан цуйки поунял буйный нрав Сынджеров. Кстати, осталось их трое из всей семьи. Пришел черед Георге Лунгу проникновенным родительским словом напутствовать душу солдата, и он сказал:

— Вот оно как, Аргир… Жил тихо, незаметно, никому глаза не мозолил. А умер, и стал героем…

— Чего ты, Георге, — покосился на него Бану. — Смерть — это случай, бре, орел или решка, и никого не касается, кроме тебя самого.

— Не-ет! — упрямо протянул Лунгу. — Как же так, земля не принимает односельчанина! Тут, братцы, история впуталась, да! И я готов… Думаю, надо послать королю Карлу телеграмму: мол, не уразумеем одной штуки, ваше величество, — жил на земле человек, не без греха, конечно, как все мы, грешные. Но почему он не заслужил похорон?

Василе Бану заерзал на завалинке:

— Та-ак, совсем спятил на старости лет, Георге, за решетку захотел? Нашел героя!.. Война, между прочим, а у меня солдат в сторожке, а немцы нагрянут — всем не поздоровится. Та-ак… — Он вдруг дернул Лунгу за полу пиджака. — Что это за пиджак, Георге, скажи мне? Смотри, одни прорехи, ветер гуляет… Снимай быстренько! Слушай, поносил — дай другому. А ты, Петро Сынджер, штаны скидывай, ничего — лето, тепло, в исподнем домой добежишь, проветришься… Та-ак… Кто ляпнул, что на кладбище непорядок? Ну, где этот военный, покажите мне его! Ты его видел, Георге? А на голову у меня шапка найдется… Раз-два, все мы штатские, люди мирные. Поняли?

Пожалуй, не очень-то они поняли… Ну, нашелся выход, и слава богу. Поднялись, кряхтя, с завалинки, потоптались и двинули к сторожке. Великая штука эта бановская цуйка, смотрите, все распри как рукой сняло. Но сам-то Василе, а? Голова! Его захватила собственная идея:

— А придут с проверкой — скажу: «Здравия желаем, господин патруль! Разрешите доложить: на моем участке все тихо-мирно, граждане, как положено, спят мертвецким сном. Ах да, имеется пополнение, новичок — угодил намедни под шрапнель. Из наших, местный… Бедняга, ни кола ни двора… Ловил мотыльков в поле, попал под обстрел, зашел поплакаться — обидно, и мотыльки куда-то подевались, и хлопцу не повезло. Правда, не своим ходом добрался, но куда подашься, коли живьем свое отбыл? В компанию к тутошним! Вот и лежит-полеживает, приема дожидается к святому Петру-ключнику. А прием — это яма… а яму копать надо, и вижу я, господин патруль, самому надобно браться за лопату, потому как вы военные, и ваше дело воевать!» — Вдруг Бану запнулся, словно обмяк: — Эх, наша жизнь, бре… чтоб ей пусто… Чем черт не шутит, может, это и не Аргир!

Тетя Наталица охнула:

— Вы что, дядя Василе, лишнего хлебнули? Кого ж мы хороним?

— Э-э, Наталья, ты сперва поживи с мое да посиди на кладбище лет полсотни с хвостиком, да схорони полсела… наглядишься…

Тем временем скрипнула дверь сторожки. Мигнула лампадка, Бану прищурился: так и есть, знатные сапоги, хром первостатейный, надевались пару раз, не больше…

— Н-да, — угрюмо пробурчал он, — придется ему и обувь сменить, сам займусь.

Василе, как и Георге Лунгу, прошел в пехоте первую мировую, а какой солдат не знает — русскому сапогу износу нет! К тому же если твоя латаная-перелатанная обувка расползлась, правый вон каши просит… Разве это по-хозяйски — живому хоть пропадай, а мертвый в обновке?

Тетя Наталица вздохнула. Слава богу, потихоньку-полегоньку все становится на свои места. Аргира похоронят, притом по обряду, как христианина. Старик Бану тоже доволен, не остался внакладе — и цуйка, и сапоги… Харон что надо!

Что до жизни со смертью, то и они разбрелись по своим углам. А люди, прибежавшие по солнцепеку на взгорье, ворочаются сейчас на подушках, третий сон досматривают…

Расходимся и мы по домам, чтобы улегся наконец этот суматошный день. Тетя Наталица взяла меня за руку:

— Зайдем к маме, скажу — будешь у меня спать.

Дом ее пустой, темный… Неужели тетя боится оставаться одна?

В комнате она зажгла лампу, потом лампадку под иконами и села. Прислонилась к стене, сгорбившись, а руки утонули в складках подола.

— Спи, мой маленький…

Чуть я прикрыл глаза, как слышу: «Ионикэ, где же ты, сыночек?.. — и громче: — Пережить бы это лихо, господи! Дождусь ли?»

…И уже утро. Меня разбудил стук в дверь. Тетя так и не ложилась, все ходила по комнате, то прикручивала фитиль у лампы, то снова прибавляла света, что-то бормотала… Видно, ждала, не постучит ли тайком ее Ионикэ, раненый. Или, бог даст, цел и невредим воротится… Война войной, а о чем думает мать? Лишь бы сын жив остался. Войне-то всего три дня, никто не знает, чья возьмет… Господи, пусть он придет к маме своей, в дом, где родился!… А ведь в поле совсем другое говорила, повторяла сыновьи слова: «Помирать буду, мама, а от наших не отстану». Разве не гордилась своим Ионом? Откуда же в ней такая перемена…

— Кто там?

Слышно, как в сенях лязгнул засов.

— Лелика, ох… я это! Не знаю, что делать, в примарию зовут, лелика! Узнали, видно, что плакала там… в поле…

Голос Анны-Марии дрожит. Это она прибежала, запыхавшись, ни свет ни заря. А голос ее ни с чьим не спутаешь — зовущий и настороженный, чуткий, как ушко лесной косули.

Тетя проводит ее в комнату. Молчит. Потушила подслеповатую лампу: накоптила за ночь.

— Донес на тебя кто-то, точно! — наконец выговаривает она. — Неужели Бану?

— Ой, и что на меня накатило, ума не приложу! Ох-ох-ох… — сетует Анна-Мария.