Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Каранфил хвастался:

— Мой племяш захочет — хоть в секретари выбьется. Был у него позавчера, такую жалобу мне состряпал — похлеще писаря. А на войне сапером был… то есть это… снайпером, стрелял по еропланам. Взял раз на мушку какой-то «мистершит», и вдруг осколочек… Маленький такой, дрянной, как козявка, залетел невесть откуда и в него угодил. Вот сюда, видишь? На палец от брови, у виска. С тех пор ходит только в черных очках. А видит не хуже меня, все на свете может прочитать, пальцы так и сдуют, так и шныряют по печатному… Секретарь мне говорит: «Твой племянник, товарищ Каранфил, если б захотел, освободил тебя от всех поставок». Значит, чтоб ни молока, ни шерсти не сдавать, ни подсолнуха, потому что инвалид первой группы. А? Что скажете? Ну, я и пошел к нему в Вулпешты потолковать.

Славные, мирные дни. Приходит вечер, и тянутся допоздна разговоры, неспешные, немудреные… Вспоминали младшего сына Мэфтулясы: пропал парень, от войны душа в нем перевернулась, обозлился насмерть. Ведь напоследок сказал слепому из Вулпешт:

— Едешь, да? А я здесь останусь. Не говори там обо мне, ну их всех. Нет меня, нет — и баста! А то пойдут розыски, ахи-охи… терпеть не могу.

Женщины по-своему рассуждали:

— А чего ему домой спешить? Кто его ждет? Мэфтуляса вон плакала-плакала, да со слезами и жизнь свою выплакала. Кто еще остался? Жены братьев снова замуж повыходили, родни раз-два и обчелся. Вот сын Бузеску из Моравии — другое дело, сестры в обиду не дадут, послали прошение в Прагу, зовут обратно… А родичи слепого из Вулпешт? Да они бога благодарят: слава тебе, говорят, что он жив, что мы его видим, слава тебе, что все мы вместе! А Мэфтулясин сынок взял и вырвал себя с корнем! Что он хочет этим сказать: «Меня нет»? Дескать, я есть, да не про вашу честь? И кому от этого лучше?

Они уже негодовали — как могли ими пренебречь? Их добрым отношением, их законами…

— Выходит, этот парень вроде и не живет, никто ему не нужен, ни за кого душа не болит. Что есть человек, что нету — все едино…

А ведь полсела так и не знали, что сталось с их близкими. У Михалаке Капрару старший сын пропал без вести в июне сорок первого, а от младшего, Костикэ, зимой сорок пятого получили обтрепанный треугольник: «Нас отправляют на передовую. Прощаюсь с вами. Костикэ». И больше ни слова, ни строчки, ни похоронки. Из семи братьев Сынджеров трое уцелело. Тот, кого искали в сорок первом в ковыле, так и исчез, второй сложил голову в партизанах, о третьем шла молва, что стал большим начальником в Бухаресте — как оно на деле, поди знай, — четвертый, говорили, погиб в Донбассе, от обвала в шахте.

А тетя Наталица… Она получила бумагу с печатью, что ее Ион погиб при обороне Одессы, но не верила. И пошли в ход карты, морские раковины, гадалки. Чуть что, тетя бежала к маме:

— Вот тебе крест, сестра, так она мне сказала: «Имеешь, — говорит, — пропажу, но напрасно печалишься… Жди, — говорит, — женщина, возьми себя в руки и жди: вижу дальнюю дорогу, и тебе дорога падает, и человеку, какого ждешь… Радость придет нежданно-негаданно, средь бела дня, на большой праздник. И будет встреча с человеком, о котором думаешь, что потеряла…»

Другие тоже гадали, разузнавали. Но много ли проку ждать у моря погоды? До Вулпешт рукой подать, надо собраться да нагрянуть всем миром к этому слепому. Потолковать, расспросить честь по чести. Так, мол, и так, добрый человек, не встречал ли кого из наших? Может, еще чей-то умник артачится: «Не хочу домой!» Бог ему судья, а нам бы только знать: живы, нет ли?..

Пусть выкладывает, что приключилось с сыном Мэфтулясы. Такой бравый парень был, рослый и ладный — картинка! Надо же, начудил. Или покалечило, руки-ноги потерял и не хочет быть чужим в тягость? Мол, обуза, никудышный, а если сердце крепкое… Ведь человек что дерево: обрубишь ветки, одну за другой, корой затянет раны, и стоит оно живое долгие годы, дышит… Помните того калеку, на тележке по базару ездит, безногий? Женщины на сносях даже отворачиваются, чтоб не видеть, а он катит себе на колесиках. Не затерялся по чужим дворам, вернулся…

Урожайным выдалось то лето. Заканчивали вторую прополку кукурузы, но зарядили дожди, с жатвой решили повременить. И такое это было лето… все куда-нибудь что-нибудь писали! Понятно, не сами писали; то там, то сям в будни и по выходным сидел у ворот сельский грамотей и сочинял письма в штаб армии, а то и самому Жукову или Рокоссовскому лично, чтобы на веки вечные воцарился на земле порядок, не говоря уже о другом — как бы найти пропавших…

— Разве только сын Мэфтулясы? И почему слепой не скажет, где это было? Ведь нет человека? Нет. А слепой с ним беседовал!.. И твои, Михалаке, не вернулись и ваши, Сынджеры. А Аргир?.. Хотя с него взятки гладки, сироте вся земля дом родной. Но с носками он неспроста, всегда слыл мастером на всякие выкрутасы. Помню, нанялся поденщиком к старшей Бузеску, Тудосии, кукурузу полоть. Кто ее не знает, скупердяйку! Уродилась же, снегу зимой не выпросишь. Хоть с утра до темна гни спину — сунет мамалыгу с повидлом, кормись как хошь. Под ложечкой сосет, что за еда для мужика — мамалыга с повидлом! Ну, Аргир долго не думая закатал штаны и давай мазать повидлом ноги, густо-густо, до коленок: надо и мух пожалеть, хозяйка, они, поди, тоже голодные. Улегся под кустом и ноги задрал: налетай — подешевело!..

— Заладили — Аргир, Аргир! Думаете, я что-нибудь знаю про Иона? Прислали какие-то бумажки… небось, перепутали все на свете… Нет, надо сходить к Каранфилову племяннику, пусть скажет, как есть!

Собрались и пошли… Такие вот люди мои односельчане. Не то чтобы они решили, будто смерть вообще не для них, нет. Но свербит внутри что-то, нашептывает: «Человек, бре, не кусок мыла, запросто в порошок не сотрешь. Смерть свое дело правит, а что ни говори, есть и по ту сторону жизни какая-то закорюка, лопнуть мне на этом месте! Возьми хоть Бузеску — тридцать лет за него свечки в церкви ставили, и на тебе, воскрес, объявился!..»

Я не знал тогда, кто пошел к племяннику бади Каранфила и зачем. Видел только, как вечером они возвращались…

Наш дом стоял на большом холме, и отсюда, с вершины, было видно, как садится солнце. Закаты разливались над лесом и вулпештскими полями, над камышовыми крышами и глиняными завалинками. С детства я невзлюбил рассветы. Будь моя воля, оставил бы одни закаты на земле, ведь каждое утро начиналось с тычка и окрика: «Вставай, сатана, хватит бока греть — солнце поднялось!»

А я свернусь клубочком, теплый со сна, и мычу, все тело ноет от темечка до пят. Вчера гонял по холмам и межам за скотиной, а при такой беготне вся надежда на закат — скорей бы скатился за гору Кристешты этот шар и утонул в Пруте долгий день. Тогда я растянусь на лавке и опять застонут все поджилочки, сбитые пятки и коленки, а чуть закрою глаза, над ухом снова: «Эй, разоспался, лежебока!..»