Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Прожитые годы… Что о них сказать? Это та же трава! Ведь прошло время, и оказалось, Аргир жив-здоров, чего и нам желает, и шлет привет землякам. И не просто привет, даже просьбу передал через одного здешнего: если не трудно, пусть пришлет ему какая-нибудь добрая душа пару теплых носков.

В наших краях такие носки вяжут крючком из толстой грубой шерсти, выходит что-то вроде чуней. В холод и сырую погоду им цены нет, а не поленишься подшить подошву от валенка — совсем благодать, вроде босиком ходишь, а ноги, как в печке. Старуха Замфира Букэтару круглый год их не снимает, даже летом, и хвалится: мол, самый зверский ревматизм — как рукой…

— Вот те и раз! — удивлялись братья Сынджеры. — Мы тут плачем-убиваемся, в жандармерию нас затаскали, с допросами пристают: «Кому это в голову взбрело? Сделали из цыгана мученика румынской нации!» А он, гляди, ревматизмом мается. Иначе для какой надобности носки?

Не то в июне, не то в июле сорок пятого мы прослышали, что баде Аргир жив. Был самый разгар лета, и сельчане, особенно женщины, да и я, к тому времени подросток — в пятый класс перешел, — все диву давались: «Послушайте, кого же мы похоронили?»

Лето сорок пятого, словно голубь белый, слетело на землю, и вернулся к людям покой. И мы подумали: видно, приспело время такое — разметало людей по миру, а они, как птахи перелетные, тянутся к родным гнездам, весточки посылают: не забыли ли про них?

Ох и наделало шуму одно письмо, из Моравии! (Да, чуть не забыл, Аргир передавал просьбу свою из Кенигсберга.) Этому из Моравии тоже вздумалось потормошить своих — вот он я! А ведь как ушел на первую мировую, с тех пор о нем ни звука. Ну и ну, отмалчиваешься тридцать лет, и здрасьте: «Привет из Моравии! Как вы там, родичи, живы еще? А я заскучал…»

Послание пришло прямо на сельсовет, уважаемому товарищу председателю, лично:

«Я, Тудор Бузеску, — родственник всех, кто носит фамилию Бузеску, сын Георге, у которого были братья Онисим, Гаврил и Цезарь… Когда Царь Никулай взял меня на фронт в девятьсот четырнадцатом (этот гражданин из Моравии писал «Царь», как в былые времена, с большой буквы, а имя — по-домашнему, «Никулай»), отец был жив, и было у меня четыре сестры: Аника, Тудосия, Иляна и Варвара. В этот час мира, когда народы протягивают руку дружбы, ходатайствую перед вами, товарищ Совет, и прошу мне ответить: кто из рода Бузеску остался в живых и где они пребывают? Потому что имею великое желание свидеться с ними, услышать, обнять… или хотя бы послать им слово привета… Узнал я, каково оно, житье на чужбине. Несладко, дорогие мои! Точит и точит тоска по местам, где увидел в первый раз травку зеленую…»

Ишь, прыткий какой, от «травки зеленой» его слеза прошибает. А раньше где был?.. Ну и дальше в том же духе на шести листах. Читали письмо, перечитывали, а четыре сестрицы Бузеску хлюпали носами. Молодые посмеивались: «Хватит, бабули, сырость разводить. С чего сыр-бор? Напишите своему заблудшему баранчику, пусть приезжает, и привет!»

А сестры вытирали покрасневшие глаза, шикали на непутевых, вздыхали… Шутка ли сказать, тридцать лет, почитай, целая жизнь. Они уж и могилку ему определили, и крест поставили, как подобает христианину, все годы исправно ходили на кладбище, приглядывали, убирали… Не было воскресенья, чтобы во время службы поп четырежды не возгласил имя Тудора Бузеску, ведь каждая сестра вносила его в свой поминальник. Иначе и быть не могло — брат, родная кровь, единственная опора в семье… Столько лет вздыхали, взывали, а он словно в рот воды набрал, не откликнулся. И на небесах пустое место, и на земле, а сердца сестер разбиты…

Что же случилось? Выбился в миллионеры Тудор и стал родни гнушаться? Или в беду попал, отсиживал на каторге? Или… Да мало ли что, недосуг человеку, не выкроил минутки. Послушайте, а если кто чужой выдает себя за Бузеску?

— Да он это, он! — всхлипывали сестры Бузеску. — Вот, читай, вот пишет про яблоню-цыганку, перед домом росла, а на шелковице в саду, в глубине, еще мальчишкой привесил качели из веревок и летал «до самого неба»!..

Ну, если откалывают такие штучки, как этот моравский блудный брат, то почему бы Аргиру, по старой памяти, не попросить у односельчан пары теплых носков? В самом деле, померещилось плаксивой бабе тогда, на взгорье черт знает что, и все закудахтали — Аргир, Аргир!.. А он тут и ни при чем. Помните, в тот самый день погиб муж Анны-Марии, Митруцэ Гебан? Вот сердце-то у нее и екнуло, как увидела убитого…

Еще и не такое бывает! У Тололоя не то что кто-то из родни почуял — коровы и волы среди ночи вдруг взбесились, с диким ревом проломили ворота и навсегда исчезли неведомо куда. Причем аккурат в тот час, когда их хозяин погиб страшной смертью в развалинах при взятии Варшавы. Рассказал об этом его товарищ-сапер, сам, бедный, вернулся без обеих ног. А у Анны-Марии с Аргиром… Да бросьте вы, ей-богу! Суматоха, отступление, грохот, танки — тут бывалый голову потеряет. Зато теперь Аргир подмигивает издали — ну, детки, поплакали, и будет, вот он я! И прошу прислать носки из овечьей шерсти…

— С чего бы это? — гадали сельчане, особенно женщины, — вязанье, как известно, их забота.

— Ну как? Погода там препаршивая, вот что. Должно, холод собачий, раз летом носки понадобились.

— В этом, как его, Кенигсберге?

— Ага, Каранфил сказал, а ему — племянник из Вулпешт, на днях демобилизовался.

— Твоя правда, кум… Они там в земле по шейку, в этих траншеях-окопах, посиди-ка четыре года, враз ревматизь подцепишь. Что у нас нынче? Июль. Об эту пору она жутко кусачая, ревматизь, все печенки вывернет…

— Не пойму, — пожимала плечами какая-нибудь женщина, — что тут зря наболтали, что нет. Помнишь, говорили про Анну-Марию, с медалькой? Ну, жена Митрикэ погибшего… говорили, убивалась, плакала… А по кому убивалась?

— Так это же ее хлеб, милая, — она плакальщица. На прошлой неделе хоронила я свекровь и позвала жену Гебана. Ох, никто лучше нее не умеет причитать… послушаешь — мороз по коже…

Но скоро опять все пустились в догадки. Тот «маленький», которого звала в ковыле Мэфтуляса, младший ее сын, тоже оказался жив! Представьте, что надумал этот парень: заявил, что не вернется, пусть домой и не ждут. Бедная Мэфтуляса, она-то решила, что сын погиб, дни и ночи напролет плакала, места себе не находила… Виданное ли дело, мать вся извелась от тоски по сынку, а тот отмахивается: знать ничего не желаю, ноги моей там не будет. Ни строчки не черкнул, на словах передал через того же племянника дяди Каранфила из соседних Вулпешт.

Этот племянник тоже хорош гусь. Встречали его в Унгенах с грузовиком, уйму тюков с собой понавез. Говорят, когда переезжали разрушенный мост в ложбине — застряли и еле выбрались, столько в кузове было навалено. Что за трофеи? Смешно сказать: ни шелков, ни ковров, ни кровати с финтифлюшками — одни книги. Машина битком забита — книги, книги… тьма-тьмущая книг. Уж на что в церкви скопилось ученого добра по части мудрости и веры, и то столько не наберется. И какие тома толстенные! А каждая буковка с майского жука величиной.