Василе Василаке - Пастораль с лебедем

— Кума Наталица…

Прокуренный басок Михалаке Капрару загудел, как из бочки. Смотрю, на шее у него обрывок веревки болтается, как тогда, после унгенской ярмарки.

— А ведь обещал, антихрист! Горы золотые сулил: «Все знаю, обо всем поведаю…» А стали собираться домой, он на попятный. Мол, что можно сказать, незрячие вы, не поймете. Налопотал ерунды, а про дело ни гугу. Связать бы его этой веревкой да показать, где раки зимуют… Ты поняла, кума? Что за «можно» и чего «нельзя»? Знать нам нельзя?.. Зачем тогда люди пришли — чтоб он совсем голову заморочил?

— Как зачем? Он же клятву давал! — без запинки заявила тетя: — У этих, ну… кто не в порядке… У них, как в секте, заведено: поговорят между собой, пошушукаются — и молчок, чужим ни полсловечка. Потому что боятся! Заметил, кум Михалаке? Спрашиваю: «Какой же теперь адрес у Аргира?» А он: «Кенигсберг», — говорит. «Это понятно, но Аргир просил носки прислать, так надо бы адрес поточнее…» А слепой как извернулся? «Не надо, — говорит, — не беспокойтесь… не стоит утруждаться. Все, что ему нужно, уже отправлено!»

Ну вот, заварил кашу, а сам в кусты. Носки — не носки, хлопотать — не хлопотать? А тетя продолжает:

— Что за беспокойство, говорю, помилуйте. Мы бы и от себя пару послали, по старой памяти. А слепой в ответ: «Только через господина профессора Иммануила. Город-то немецкий…» Немецкий? Ну и что? — думаю. Вдруг как стукнет в голову: а не в плену ли Аргир у того ученого профессора? Может, вызволять пора?

У меня, само собой, рот до ушей, и опять, слышу, меня гонят:

— В поле отправляйся, раззява, хватит ворон считать!

Ах, так! Ну, вы меня попомните… Вот возьму убегу и не вернусь, кто вам адреса будет писать?!

Очутился я на взгорье, и не один. Со мной вместе были поля, лес и пастбище с сусликами — они торчали в ковыле, как серые восклицательные знаки на белом листке. А еще к нам присоседились наша телка и две коровы баде Каранфила и сам великий господин Иммануил, а рядом с ним слепой Каранфилов племянник в очках и с амбарной книгой под мышкой, и невесть откуда — Аргир. И всей компанией мы отпраздновали величайший закат на свете, последний закат детства, — таких уж я больше не видывал, света его хватило бы, наверно, на весь мой век…

А утром сквозь сон услышал мамин голос:

— Вставай, сынок, к тебе пришли. Что-то написать нужно…

Ох, опять вставай… Будь он неладен, тот день, когда я узнал первую букву и нацарапал ее на бумаге! Плеснул в лицо водой, чтоб проснуться, и вижу: Анна-Мария подкладывает в огонь хворостинки у летней печки.

— Вэликэ, — она подошла поближе, — нет у тебя химического карандаша? На почту ходила — закрыто. Подумала, рано еще, стою жду… А мне говорят: понедельник сегодня, не работают. Придется в Унгены добираться…

— Зачем вам карандаш? — проворчал я недовольно, как старый чиновник-брюзга на таможне.

— А вот здесь, Вэликэ, напиши мне адрес. Химическим карандашом, ладно? Чтобы не стерлось…

— Давайте конверт.

— Так это не конверт — посылка…

Из широкого подола она вынула какую-то «куколку» и протянула мне. В белую льняную тряпицу было что-то туго замотано и крепко-накрепко зашито.

— Что здесь у вас?

Я и правда стал похож на издерганного, замороченного таможенника.

— Да вот, люди говорили… Прошел слух, что баде Аргир жив, ну и я… Дай, думаю, свяжу ему носки. Только адреса не знала, а вчера вечером лелика Наталица сказала. Надо бы отправить, а то слепой из Вулпешт, может, выдумал, что сам послал…

Сонный хмель еще плутал по уголкам тела, отступая перед утренним ознобом.

— Ну, где ваш адрес? Куда писать?

Анна-Мария протянула замусоленный клочок бумаги, на ней коряво, вкривь и вкось было начеркано несколько слов.

— Не дойдет! — мрачно объявил я. — Что это за адрес — ни улицы, ни номера дома.

Тут мама прикрикнула:

— А ну, балабон, тащи карандаш и делай свое дело, женщина тебя просит!

Хочешь не хочешь, поплелся в комнату. Эти носки, толстые, плотно перевитые, были похожи на спеленатого младенца, будто неумелые девичьи руки скроили тряпичную кукляшку из лоскутков.

Вернулся и вижу: Анна-Мария наклонилась и лизнула льняное полотно там, где нужно было вывести адрес… Казалось, косуля или какой-то дикий зверек облизывает своего детеныша-первенца.

— Ну, так и писать — без улицы и без номера?

— А тут, на бумажке, все, что надо, Вэликэ… Посмотри, деточка. — Анна-Мария снова протянула смятый обрывок газеты. — Мне лелика Наталица передала, а ей слепой сказал: «В Кенигсберге всем известно, где живет этот господин, тем более почтальону…»

Откуда я мог знать, кто такой профессор Иммануил? Просите написать — пожалуйста! Карандаш без запинки обводил черточки и закорючки, буквы выросли, округлились, и на белом полотняном поле — помните смеющуюся белизну ковыля? — растеклись фиолетовые разводы, словно запеклась кровь убитого:

— Не мешало бы добавить, — вздохнула Анна-Мария. — Для Аргира Касьяна, вашего слуги и помощника…

…Теперь-то я старик, но не дает мне покоя давняя история. Поверьте, так все и было, как рассказал. Иначе разве стал бы заводить нескончаемый спор с ковылем?

И вот сегодня, когда уже не только Кант, Аргир, Михалаке Капрару, Василе Бану, Георге Лунгу, но даже и Анна-Мария стали травою, беспокойно у меня на душе: ведь давным-давно, хоть и по неведению, но содеял я что-то неладное, и никто не в силах этого исправить… Подумал: надо поведать обо всем и взять на себя вину за те мгновения раннего июльского утра, когда рука ребенка отправила в никуда, в небытие, бесконечное и безвозвратное, пару шерстяных носков, связанных одинокой женщиной, которая ушла из жизни, так и не родив. Ведь кто такой Иммануил Кант, если не это самое никуда? И в чем виновата вдова по имени Анна-Мария, у которой война отняла двух мужчин?

А ковыль… Да что с него взять, трава травой.

Хотя кто знает… Говорят же мудрые люди: «Хрупкие вы, травинки, шаги ваши малы и неприметны, но вся огромная земля расстелилась у ваших ног…»

Село загудело растревоженным ульем. Молва прокатилась, что гром с ясного неба: Рарица, жена Скридона Патику по прозвищу Кирпидин — хотите верьте, хотите нет! — сынком его одарила. Старик о пенсии хлопочет, справки-бумажки припасает, а тут еще праздники в разгаре, когда и погулять, как не зимой.

Не забудьте, веселиться теперь дважды привыкли, по новому стилю и после, как водится, по старому. Оба новых года надо селу справить, на рождество столы накрыть, да два крещения прибавьте… Глядишь, крещенские морозы вот-вот грянут, а у тебя со дня Ивана-бражника голова чугуном гудит. Пора новый бочонок починать, затычку к нему мастерить, да сверло, как на грех, куда-то запропастилось. Подхватится сельчанин, и за сверлом к приятелю.