Василе Василаке - Пастораль с лебедем

— Что на свете деется, братцы, чтоб я пропал! — едва дух переведет и к делу: — Сверло найдется в этом доме? Одолжи на денек, хозяин… Ну, скажу я вам, потеха так потеха! Слыхали? Держись, Тудосе, а то со смеху лопнешь.

Тудосе, владелец сверла, с утра уже пышет румянцем — в погреб наведался.

— Что за потеха? — наливает он стаканчик гостю: — Нет, сначала попробуй… На, выпей, чтоб язык не заплетался. Вино в этом году… — и цокает языком: — Провалиться мне на этом месте, если хоть косточка попадется виноградная!

— Спасибо, кум… Так, говорю, все к тому — или война грянет, или миру быть долгому! Слыхали про Рарицу, дочку Катанэ? Болтали когда-то, путалась по лесам с Бобу-разбойником… Ну, будем крепки и здоровы, — осаживает себя балагур, — мир вашему дому.

Залпом опрокидывает стакан и смачно ухает, будто лошадей погнал во весь опор:

— Ей-ей, божья слеза! Подлей, что ли… Я к чему: такого парня, говорю, деду сообразила — четыре кило двести, рекорд!

— Неужто рекорд? — пропела от удивления хозяйка дома, словно вчера с кумушками не перемывали косточки Рарице.

Хозяин сверла, Тудосе, растрогался, четвертый стаканчик в нем играет.

— Пойми, — толкует он жене, — Рарица богатыря родила своему старику, сторожу со склада.

— А тебе что за радость? Не к добру это, верно слово. Помните, в сорок четвертом мыши расплодились? Проснулась я как-то среди ночи, а на кровати в ногах мышиный выводок! Потом и засуха нагрянула. У отца корова тогда трех телят зараз принесла, тоже дурной знак. Двое, слабенькие, сразу подохли, а после уж, в голодовку, мы и корову подъели, и теленочка молочного. Вспомнить жутко — кожу коровью на угольях жарили, присыплешь солью и жуешь, лишь бы голод унять.

Из-за печки свекровь голос подает:

— Про кого вы тут? Это Кирпидин, что на Тасии женился да в тюрьму угодил? Он же всего-то на годок меня моложе. Небось, еле ноги волочит, старый валенок, только и умеет, что сопеть в подушку.

— Слыхала я, в загсе их вроде не записали.

— Загс, помилуй бог! Нет там загса и в помине. Сошлись, как нехристи, грех ты мой, — не угомонится свекровь. — Раньше оба семьями жили, да тоже не по-людски, побросали, разбежались… Почему она тогда не родила, Рарица, с первым мужем? И откуда взялся мальчонка в этом святом семействе? Четырнадцать лет со Скридоном под одной крышей, а она ходила порожняя. И у Кирпидина с Тасией детей не было. Вот я и спрашиваю: с неба он свалился, ребенок?

— Без росписи, значит… И как решилась Рарица? Папаша ведь в деды годится своему мальцу.

В погребах бочки булькают, по селу молва разносится. Плещется в кувшинах вино, стаканы пенятся, а слухам-кривотолкам конца не видать: «Наш сторож Патику… этот старый пень Кирпидин… учудил, слыхали? Вместо пенсии сынком обзавелся!»

— Нет, я не о том… Счастье переменчиво, скажу вам, вроде бы тенью за тобой идет, стережет-бережет, к ногам ластится, как ручной зверек, а чуть зазеваешься — укусит. Или вильнет хвостом, и ищи ветра в поле.

— Что говорить, судьба — девка бывалая, но и Кирпидин — тертый калач…

— Выпей, кум, а то мы уже, — подхватывает сосед. — Не всякому по плечу судьбу осилить, это верно. Всю жизнь с тобой в прятки играет, а пока до нее доберешься — уже седой да плешивый, пора о лучшем мире думать, не в жмурки гонять…

Казалось, люди давно забыли про двух заблудших овечек, Рарицу и Скридона Патику, пока те жили тихо-мирно, неприметно. А нынче этот гром с ясного неба, да еще посреди зимы, не давал селу покоя: вдруг на руках у парочки убогих оказался богатырь в пеленках, весом в четыре двести. Откуда, каким ветром надуло? Святой дух посетил? Ведь и у Кирпидина, и у Рарицы, до того как сошлись, были другие семьи, оба, молодые и крепкие, детей за собой не оставили, готовые клясть день и час, когда на свет появились. Беды и напасти плелись за ними следом, пасли двух невезучих, как пасет нас в полдень собственная тень…

Из-за первой своей жены дед Кирпидин и с тюрьмой свел знакомство. Обвинили в «систематических и преднамеренных избиениях законной жены по имени Анастасия Патику». Сам он в суде заявил: «Враки! Жену свою люблю и уважаю, и как муж — опора ей и защита… и прошу не совать нос, за семью я в ответе!»

И спорить нечего, любил Скридон свою Тасику, а то, думаете, дал бы человек так себя захомутать? Ведь после суда поехал Скридонаш строить Волго-Дон… Любил ее крепко — всю, от пяток до макушки, хотел «человека из нее сделать», как признавался сам. А приговор — нате вам! — назвал его старания «систематическими издевательствами», отчего Патику впал в замешательство: он, крестьянин, с молоком матери впитавший иной кодекс, вырос на древних обычаях из «Правил» Василия Лупу, известном своде законов сурового господаря. И в суде, перед заседателями, Скридон ошарашенно разводил руками:

— Где это видано, люди добрые! Выходит, и пальцем ее не тронь? Почему жену не побить, если не слушается? — говорил Патику, прикидывая в уме: «Для виду стращают. Сказать правду, так ее засудят, а не меня!» — Товарищ прокурор, извиняюсь, вы с моей Тасией сколько говорили — час, два? А я двадцать лет маюсь. Кому ее лучше знать? И еще, простите, вы с женой как живете? Ни цыкнуть, ни тумака поддать, что ли?

Ну и смех стоял в зале после его речи! Выездное заседание районного суда проводилось в сельском клубе, на показательный процесс пришли кому не лень, поразвлечься, так что народу набилось битком.

— Не много ли на себя берете? — подал голос пожилой народный заседатель. — Вы в суде, уважаемый!

— Вот и судите. Может, я, по-вашему, Сибирь заслужил, не знаю. Одно скажу: вернусь — бить не перестану, потому, мозги у нее цыплячьи. Говоришь, говоришь — как об стенку… Не понимает слов, а все началось с любви!

— Я не давал вам слова, обвиняемый, — прервал его судья. — Суд должен разобрать конкретный факт систематических издевательств с нанесением телесных повреждений. А вы помолчите.

— Почему молчать, товарищ судья? С женой-то кому жить, мне или закону?

Он повернулся к залу, где в первом ряду восседала его невозмутимая супруга.

— Скажи, Тасия, признайся, голубка, что там за система и поддевательства? Жили душа в душу, клянусь, не жизнь, а сервис один!

Словечко это, «сервис», завелось у Скридона, когда служил в королевской армии и просиживал вечерами по корчмам и бистро.

— Не утерпишь, бывает, не без того… А зато как зову ее, спросите. Молчишь, Тусика, да? Имя такое придумал, Ту-си-ка… Скажи, не стесняйся, золотко, плохо тебе было, да? — наседал Кирпидин и обратился к сидевшим в зале: — Одеваю ее, товарищи, пою-кормлю, тружусь в поте лица, от зари до зари за двоих… Да за троих готов! Лишь бы достаток был в доме, чтобы не бегала моя хозяюшка по соседкам взаймы одолжаться. Пусть не краснеет перед людьми, что муж-неумеха достался, бока пролеживает, никудышный. Ну, когда вижу — дурит, бывает, и пожурю. А что? Я мужчина! Зато и похвалю, приласкаю, если заслужила женушка моя. «Ай да умница, говорю, Тусика!» Теперь что получается? Приходят ко мне в дом с законом под мышкой и давай свои порядки заводить: на жену руку не смей поднять! Как уж сказать, не знаю… Прошу прощения, может, закон ее и целовать будет? Порадуйся, Тусика, закон тебя обнимет и в щечку чмокнет. Да, я задал жене трепку. А спросите у нее, за что. Отвечу: я мелю кукурузу, она из муки варит мамалыгу, жарит курицу, стол накрывает. Туда-сюда, пока кинулся — за столом не я сижу, а товарищ агент по хлебозаготовкам.