Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Побросали дела два соседа, за ними следом подбежала жена Глиста — рыхлила в огороде грядку под укроп. Глядь, уже и Тасия выскочила из летней кухни.

— Что ты там колдуешь, Скридонаш? — спрашивает.

— Не видишь, родственник погибает! Покажите, баде… чтоб ему треснуть, этому зубу. Ну, сейчас мы ему!..

Лимбрику согнулся, мыча, в три погибели, сунул в рот шершавый палец: гляди, этот. Скридон зашептал над ниткой, что-то выкрикнул и поплевал трижды крест-накрест.

— Ничего-ничего, сразу как рукой снимет, полегчает.

Соседи переглянулись: никак ворожит? Подбадривают Глиста — держись, родич тебя вмиг излечит. Скридон накинул на зуб шелковую нитку, другой конец обмотал вокруг толстенного кола в заборе, того самого кола, в который впился лезвием новенький топор.

Страдалец Глист только глазами ворочает: «Уж не знахарь ли он, мой сынок?», и кадык его бегает вверх-вниз, словно молит пожалеть. Тасия с женой Филимона разом перекрестились, соседи уважительно покачали головами — ну, чертяка Скридонаш, мастер на все руки!

Скридон тем временем завязал нитку тройным морским узлом (и где успел выучиться, бывший пехотинец?), трижды поплевал на него и говорит:

— Ну, батька, теперь не дергайся. И не смотри, закрой глаза покрепче. Зажмурься… Я в темноте лечу, а до ночи долго ждать.

Самый безучастный ко всему — топор… Торчит себе, поблескивая новеньким отточенным лезвием. Но вот и до него черед дошел, Патику выдернул его из кола, взгромоздился на плетень, оседлал верхом и командует:

— Закрой глаза, закрой, говорю! Или платком завязать, как бабе? Да не дергайся, герой! Ты что, лошадь на кузне?

Глист зажмурился, а Скридон вдруг ка-а-ак шарахнет обухом по забору! Прямо по тому колу, с которого тянулась пуповиной к Филимонову зубу шелковая витая ниточка. Лимбрику, бедняга, взвыл не своим голосом и рухнул на грядку. Он не мог, конечно, зажмуриться так, чтоб совсем уж ничего не видеть. Если тебе твердят одно и то же: «Закрой глаза да закрой глаза», невольно прищуришься подглядеть в щелку.

Болтается больной зуб на ниточке, все утешают Филимона, тот плюется и чертыхается. Скридон сидит верхом на плетне, петух петухом! Хохочет, поигрывая топором — ну как? Скажешь, не вылечил?

Вот вам и Скридон Клещ-Кирпидин. Обухом топора выдергивает гнилые зубы… Ах, почему Клещ? Да кто его знает… Спросите у мальчишек, если услышите дразнилку-считалочку.

Теперь можете себе представить, что творилось в клубе. Молчит Кирпидин или выступает, встанет или садится — «ха-ха-ха-ха», «хо-хо-хо-хо!», будто не односельчанину рога наставили, а самому султану турецкому. Да еще «вещественное доказательство», пехотный ремень королевской армии, взовьется в воздухе, сверкая начищенной пряжкой, словно желтый змей, и снова: «Ох-хо-хо!», «Хи-хи…», «Ой, не могу-у-у!».

Судья с прокурором и двое из районной милиции переглядывались: «Чего они покатываются? Мы их к порядку призываем, а в ответ — гогот. И подсудимый хорош, не то спятил, не то дурачка из себя строит».

Издавна крестьянин судов да законников сторонится, пятится от них, как теленок от лужицы крови. А у этого, смотри-ка, ни к властям уважения, ни опаски — душа нараспашку. Устроил представление, кроет всех подряд почем зря: с женой ругнется, свидетеля пошлет куда подальше, а то и обвинителя обвиняет, будто ему сам черт не брат. Может, у Патику не все дома? Заморгает вдруг растерянно, скорчит невинную рожу и тут же лукаво подмигивает кому-нибудь в зале — не бойсь, мол, не в таких переделках бывали, за понюх не пропадем.

Прокурор забеспокоился — сорвется мероприятие. Не зря же они всем составом суда прибыли в эту дыру, на место происшествия. Понятно, с воспитательными целями, чтобы люди в толк взяли: новая власть установилась прочно и надолго. Местные крестьяне-единоличники не больно-то подкованы в вопросе о социальных реформах. Советская власть года три-четыре как пришла, о переменах здесь, что называется, краем уха слыхали. Глухомань лесная, живут по старинке — «до бога высоко, до царя далеко». Где-то он обретается, должно быть, ЗАКОН, да попробуй к нам доберись! Пока оттуда, сверху, из городов столичных, уездов и волостей, прикатят по рытвинам да ухабам в нашу непролазную глушь, хе-хе, пока доползут законы до этих чертовых куличек, петлястых тропинок и тупиков — мы уже, с божьей помощью, в ящик сыграем!

Дороги дорогами, а сколько, бывало, нарывались они на разных пройдох, мастеров пустить пыль в глаза самой Фемиде? Взять того же Володимира Добрея, агента по хлебопоставкам. Хе-хе, навидались крестьяне таких умельцев-лихачей — вертят законами, что оладьями на сковородке!

Ну, раз всякая метла по-своему метет, то и они, крестьяне, в свою очередь… «Давайте, братцы, старых обычаев держаться, оно надежней. Деды-прадеды на зубок их испробовали и нам передали: «годится, ребята». Видишь, к примеру, у бабы спина раззуделась или что пониже — не трожь законы-конституции, а возьми ремешок и помоги страдалице. Чем плох Скридонов ремень с пряжкой? Самое верное дело… Ах, мало тебе, милая? Тогда давай голову промеж ног! Кто перед тобой, мужчина, черт возьми, или овсяная каша?! Сейчас постелю тебе на гладкую спинку синий-пресиний матрасик, походи так немного, слива моя палая.

Ах, и сродники на помощь подоспели — сестры, братья, целый выводок? Тогда кричишь во всю глотку: «Вам чего, звал кто? Я в чужие дела нос не сую. А-а, хотите домой забрать… Вот ваше сокровище, со всеми потрохами, сами держите в хомуте, у меня брыкается, бешеная! И троих сопляков не забудьте прихватить. Забирай, милая, утешайся, на прощанье и веночек тебе на голову напялю — катитесь на все четыре стороны, черт меня попутал лезть в эту петлю!..»

Вырвалась растрепанная жертва из рук мужа-изверга и дай бог ноги к отцу-матери под крылышко. В родном доме, откуда выдавали ее замуж по обряду, с музыкой и танцами, со слезами и причетами, — здесь она плачет в три ручья уже не понарошку, клянется-божится, пусть у нее ноги поотсыхают, да лучше в пруду утопится, на суку удавится, но к мучителю под кров вовек не вернется!

Проходит неделя-другая, и стоишь ты, злыдень и тиран, стоишь, как теленок, у ворот своей суженой. Мнешь в руках шапку перед родителями, вздыхаешь, словно вторым заходом надумал свататься. «Прощения прошу, отец, простите и вы, мама. А только она виновата, Тудосия ваша. Какая муха ее укусила, не знаю. Не с той ноги утром встала и давай честить: «Неряха, говорит, неумытая твоя рожа! Слюнявый ты каплун! Жизнь свою я загубила, мать пречистая. Отравой его опоить, что ли? Сил моих, говорит, больше нет!..» Сердце же кипит такое слушать, ой-богу. Понятно, и я взвился: «А ну, давай поучу, как надо жене мужа своего величать-почитать… Отравы захотела, да?» Тут не стерпел я, ремень выхватил… Да кто бы стерпел, скажите на милость?!»