Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Вызвали свидетелем Филимона, посаженого отца. Поведал долговязый Лимбрику-Глист, что-де давненько примечает, не в ладу живут его названые дети. Скридон с Тасией.

— Ну, говорил я ей… — промямлил он, словно заранее все грехи отпускал. — Она мне сестра троюродная, Тасия-то, я и толкую, как старший: брось бабьи глупости, нешто на любви свет клином сошелся? Помиритесь, дети, чего надумали — пятнадцать лет в одну дуду дудели, а ныне, вишь, врозь носы воротите. Не таи зла, дочка, муж он тебе, судьба вас свела. Ты за руку его перед алтарем держала, и я за вас в ответе… Побил, велика важность! Милый ударит — тела прибавит…

В зале зашушукались, загомонили: Филимон, миротворец-размазня, наказы дает строптивице Тасии! Судья покосился на Патику. Понятно, отчего народу весело, этот шут гороховый кривляется: круглые глазки хорька, зеленые от ярости, рыщут по сторонам, сам бубнит: «Отец разлюбезный, не учи ученого. Кто ее с агентом захватил, ты или я? Не прошу, отец, и не проси — бабе только дай потачку! Если ты у своей под каблуком…»

— Подсудимый Патику, прошу встать! — строго сказал судья.

Скридон вышел из-за парты, почти рисуясь послушанием: «Нате вам, хоть по стойке смирно встану!» — но не выдержал и, как упрямый сорвиголова, просвистел сквозь зубы:

— Ч-ч-ч-чего ещ-щ-щ-ще?

У прокурора лоб покрылся испариной, пока тот шипел по-гусиному.

— А вот что…

Давно судья кипел от негодования, но был он человек выдержанный, умел собой владеть и сказал неторопливо, степенно:

— Скажите, Патику, почему… Нет, признайтесь откровенно, зачем тут под простачка… То есть вы всегда так или нарочно на суде, извините, ваньку валяете? Не осознаете, чем это грозит? Мой долг — предупредить о последствиях…

Скридон быстро-быстро заморгал, закивал и, вытянувшись в струнку, поднял руку, как первоклашка на уроке:

— Простите, разрешите… — пролепетал наивно. — Можно выйти? Я хочу по-маленькому…

От хохота чуть потолок не рухнул. Была тут своя изюминка: коротыш Кирпидин умудрился ляпнуть этакое в торжественный момент, в обстановке пресерьезной. Значит, для Патику его «маленькое дело» поважнее власти с ее законами? Дескать, пальчиком грозишь, Фемида дорогая? А я, человек маленький, кукиш тебе под нос!..

— Проводите его, — ровным голосом, спокойно распорядился судья.

Люди, сведущие в судебных тонкостях, смекнули — с этой минуты подсудимый взят под стражу. Остальные поняли то, что расслышали.

— Объявляется перерыв на двадцать минут! — судья постучал ручкой по графину, пытаясь перекричать шум и гам в зале. Двое милиционеров немедленно очутились возле Скридона, и троицей они проследовали к выходу. Судья кивком головы подозвал капитана из районной милиции, которого откомандировали в отдаленное село обеспечить общественный порядок, и шепнул на ухо: — Глаз с него не спускать! Ну и вообще, смотрите там…

По тем временам «вообще» означало: «Враг не дремлет, товарищ, будем бдительны», Сюда, в лесные чащобы, сбредались отовсюду те, кому не по душе пришлись послевоенные новшества. Банда Емилиана Бобу, к примеру, давно облюбовала здешние края и держала в страхе три или четыре лесных района. Сжигали здания сельсоветов, грабили кооперативные магазины, стреляли по ночам в активистов, местных выдвиженцев. Само собой, имелись у них по селам верные люди, мало ли — родня, приятели, кумовья…

Судья был встревожен. Скридоновы словечки и выходки расшевелили зал не на шутку. И кто поручится, надежный ли народ набился в клуб, на лбу у них не написано. Больно уж разгулялись, наверняка в толпу затесался кое-кто из лесной братии. Спросишь, откуда — скажет, к тетке на пироги завернул, а ты гадай, где этот весельчак обрез прячет, за кушаком или за голенищем.

В сельсовете приметили: за иным хозяйственным мужичком с крепким достатком глаз да глаз нужен! Днем он, как другие, надел свой пашет, обрезает виноградник, в огороде земле кланяется, а стемнеет — попробуй застань его дома. Спросишь, куда подевался, жена буркнет: «Так в ночном, с лошадьми… Пасет где-нибудь на луговине». «Ночное», как же! Не пасется ли хозяин со своими лошадками в соседних селах, по кооперативным лавкам, не пускает ли красного петуха под крышу местного активиста или председателя?

В такие времена за место под солнцем дороже платить приходится: и новой власти не спится спокойно, и ярые ее недруги с оглядкой живут. Порой лучше родной жене соврать, где ночуешь или когда твой черед сидеть в засаде. Заикнись, и твоя сорока мигом на хвосте разнесет по селу. Бросится со всех ног к матушке: «Ой, мама, беда! Мой опять со своими сядет Бобу стеречь, у председателя в огороде, на задах…»

Теща как теща, перво-наперво спешит кликнуть соседку: «Ночью стрельба пойдет, Килина, ребятишки твои не напугались бы… Милиции, говорят, понаехало видимо-невидимо. Несдобровать Бобиным дружкам, переловят, как цыплят!» Но Бобу не лыком шит. Гулять-то он по лесам гуляет, да как свистнет — поскачут лошади «пастись в ночное», объявятся верстах в двадцати от милицейских заслонов, и без толку промерзнет до рассвета засада в огороде у председателя…

Во время перерыва судья, приехавший издалека, стал допытываться у заседателей, которых выбрали из местных активистов:

— Растолкуйте мне, почему они то и дело смеются? У односельчанина судьба решается, а на кого ни глянешь — рот до ушей. Не суд, а ярмарка, да и сам Патику ломается, как Петрушка в балагане.

Ответ был неожиданным:

— Так, товарищ судья, его же никто всерьез не принимает.

— Это я понял, но почему? — настаивал судья. — Что у вас, каждый день судятся? Или мы шуточки шутить приехали? Под статью подведем, не до смеху будет.

Помявшись, один из заседателей ответил, мол, чужак он и есть чужак. Родни у Патику в селе ни души, в семье нелады, почитай, с первого дня, дружками-приятелями не обзавелся, на крестины покумиться никто не звал. Живет особняком, и никому ни холодно, ни жарко — есть Скридон или нет Скридона. Чего его жалеть? Люди думают, женился из-за приданого. Земли две десятины, дом у Тасии справный, руки приложить — из батраков в хозяева выбьешься. Вот и выбился… По малолетству выменяли его на три пуда ржаной муки, и теперь, к сорока годам, остался таким же кукушонком в чужом гнезде. Потерял все нажитое, а разве горюет Скридон, жалеет, что набедокурил? Ни чуточки! Может, он из другого теста, чем мы, грешные…

Тогда второй заседатель, из села Буда, где батрачил в молодости баде Скридон, рассказал такое, чего здесь, в Леурде, не знали о Кирпидине.

— Скажу, как думаю, товарищ судья, уж не взыщите… Дожил человек до седых волос, а все такой, каким в детстве был. Я Скридона мальцом помню, от горшка два Вершка. Там у нас, в Буде, одногодки дали Скридонашу прозвище, чудное такое… Авизуха — чертово копытце! Знаете, почему? За ругань! Бранился страшно, будто нет святого за душой. Поверите ли, взрослые ужасались, как у малого язык повернется этакие слова поносные говорить. Было нам лет по десять, одиннадцать. Помню, Скридон брань изрыгает, а у нас волосы дыбом, ждем, вот-вот земля разверзнется, проглотит богохульника. А еще срывал злобу на домашней скотине, хоть живность эта и безответная. Попадется под руку овца или барашек — лупит почем зря, с яростью дикой, так и изничтожил бы бедную тварь. Мы меж собой рассудили: не своя скотина, не лежит к ней сердце, оттого и бесится Скридон, наплевать ему на чужое… Когда подросли, стали парни на выгоне борьбой баловаться. Овцы себе пасутся, мы затеем кутерьму, смотришь, и Скридон рукава засучил. Представьте, товарищ судья, никто его так и не уложил! Не потому, что он всех сильнее, а только всякий раз ждешь подвоха, хитростью брал. Схватил как-то я его в охапку: думаю, плюхну сейчас оземь — мокрого места не останется. Ухватил и давай крутить, а он, Патику Скридон, плывет по воздуху и, знаете, как чахлый мотор… как начнет, извините, пукать… Куда тут силой меряться! Плюнешь и отвернешься, а он катается по траве, чертово копыто, ржет: «Ха-ха, борец из тебя! Одолел, силач?» Так никому и не поддался… А прозвище свое, помню, на танцульках подхватил. Хора в разгаре, парни пляшут, пыль столбом — и мы, мальчишки, туда же, пора учиться ногами дрыгать. Гляжу, Скридон бочком-бочком, подкатил к одной, та в сторону смотрит, вроде не замечает. Покрутился, и к другой, эта тоже от ворот поворот. Тогда он к третьей, самой плохонькой и незавидной: эта не откажет, мы с ней два сапога пара. А она стоит в сторонке, белобрысая, в застиранном платьишке — и вдруг подбоченилась да как вызверится на кавалера: «А ну брысь отсюда, Авизуха! Ишь, притопал. В зеркало на себя полюбуйся, хорек неумытый!..» Патику аж скособочило, голову набок своротил, поднял ногу да ка-ак даст!.. — заседатель из Буды хмыкнул смущенно: — Простите, товарищ судья, срам сказать. Одним словом, пакость, нарочно он, в отместку — прямо посреди хоры из брюха ветры пустил…