Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Сельчане, как водится, послушают агитки, проголосуют и по домам, у каждого своих забот хватает. После суда повстречались два кума, те самые, что позавчера со сверлом в руках угощались винцом и про Кирпидина с Рарицей догадки строили, — так вот, лет двадцать назад один, сдвинув шапку набекрень, вопросил:

«Ну и как оно?»

«Ты о чем?»

«О чем… Все о том же. Как тебе Игденя-депутатша?»

«А что, складно чешет, как по-писаному. Но и Патику за словом в карман не полезет, лихо отбрил: «Почему, говорит, мужу портки не постираешь? На детей своих полюбуйся, женщина! Слоняются оборванцами по селу, немытые, заброшенные… В детдом их сначала пристрой, потом агитируй».

«Вот и я говорю, дожили: бабы верх берут!»

«И слава богу, кум. Знаешь, чего я надумал? В жизнь не угадаешь».

«Чего надумал-то?»

«А того. Командовать им охота, так? Командуйте на здоровье, бабоньки, а мы все дела побоку, все заботы — с плеч долой!» — и ухмыльнулся в усы: «В мою шапку кукушка еще не снеслась…»

Вон куда кум завернул! Не «надумала» вовремя Евгения, в пылу борьбы за освобождение женщин села Леурда, что в первую-то голову их мужья свободу почуют.

Судебное заседание шло своим чередом. Вызвали, наконец, и депутатшу дать свидетельские показания, ведь Тасия сразу в женсовет прибежала плакаться, а оттуда уж в милицию. Начала Евгения с того, как сынки ее старшенькие кровь проливали, чтобы жизнь была мирная, и если товарищ судья хочет знать ее мнение, то Патику — отсталый элемент.

— Скридон! — обратилась она к подсудимому, укоряя, словно теща: — Не стыдно, Скридон? Попросил бы прощения… Да другой на твоем месте в ногах бы у жены валялся, руки целовал и перед товарищами судьями повинился, ведь люди добра желают, все ради твоей пользы. Чем гордишься? Не заноситься бы тебе, голубь, а снисхождения просить, Скридон, к тому и с государством по хлебу не расчелся, долги на твоей шее, по причине, что документы попортил… А ты как себя понимаешь? Ты — уперся… Я так скажу: человек, у кого перед обществом совесть нечиста, он и в семье буянит. Взял жену побил, да еще пряжкой, железной! Она же плакала, Тасиюшка твоя, а ты не пожалел, Скридон, потому что об дурном думал, как сам, видать, человек ты испорченный. Товарищ агент исправно службу блюдет, а ты — раз-два — ремнем хлестать, как жандарм старорежимный. И суду тут перечишь, выставляешься!

Патику словно поджидал, чтобы какая-нибудь юбка начала его «прорабатывать». Слушал, поводя вверх-вниз головой, как лошадь в знойный летний полдень: «Ой, твоя правда, Игденюшка… Ой, дошел Скридонаш до ручки, сидит перед толпой всякого сброда, а вместо приличной скамьи подсудимых — обшарпанная детская парта».

— Умница ты наша, Ивгения! — произнес он вдруг насмешливо. — Какому богу за тебя молиться? Пропадем без твоих проповедей, непутевые… Разнесчастное село, вот что я скажу! — оскалился Патику, зыркнув в зал. — Запрягла вас депутатша и погоняет, а вы и уши поразвесили. А муж твой — тюфяк, понятно? — опять уставился он на Евгению своими маленькими глазками. — Да тебя пришибить мало, так и знай, как вредителя! Дом забросила, дети голодные, запаршивели, смотреть страх берет. Зато всех учишь, и притом задарма, женсовет недоделанный! — и отвернулся, махнул рукой, как когда-то отмахивался от пацанов, оравших вслед: «Коротышка-пуп с усами, ухватил глиста клещами!» — Кончайте, что ли? Судить приехали, так судите…

Решительно поднялся прокурор, возмущенный дерзкой выходкой Кирпидина:

— Настоятельно требую занести сказанное в протокол. Подсудимый ведет себя безобразно, оскорбляет свидетелей, в частности, представительницу общественности тов. Петреску, которая, как нам известно, образцово выполняет свои обязанности по воспитанию населения… Но подсудимый Патику… Одним словом, совершенно очевидце, что он отказывается следовать принятым нормам поведения, хотя обвиняется в подделке документов по «Заготзерну» и в жестокой мести супруге, его разоблачившей. Прошу отметить также вызывающие реплики не только по адресу его сограждан, но и задевающие честь членов суда. Считаю действия подсудимого Патику провокационными!

Тогда судья попросил председателя сельсовета дать устную характеристику: что он за человек, этот Спиридон Николаевич Патику? Что говорят о нем люди, ладит ли с односельчанами? Не было ли замечено прежде уклонение от выполнения общественного долга?

Председатель, мужик мягкий и незлобивый, к тому же ровесник Скридона, помялся и нерешительно проговорил:

— Ну, что сказать… — начал он, переступая с ноги на ногу: председатель прихрамывал, левую на фронте покалечило. — Человек как человек… Имею в виду Патику Скридона… Когда послушный, когда не очень… Ну, как все наши.

В те неспокойные послевоенные годы, когда к советской власти только начали привыкать, лишнее словечко могло дорого стоить. Председатель смешался: хочешь — не хочешь, что-то сказать надо, а то сам Скридон как бешеный, закусил удила и мчится во всю прыть, не разбирая пути.

— Ну, знаете, времена какие, после войны то засуха, то голод… Ну, по правде говоря, ни с кем не подрался, не судился, в воровских делах не замечен, со спекулянтами не знается. Работящий мужик, чего там. А что в кружок не ходил, ликвидировать неграмотность… Так и другие не все посещали. Ну, и с поставками этими, не знаю — говорят, в квитанциях напутано, выходит, не все сдал?.. Посылал я Скридона по делам — не отказывается, задания выполняет. Депутатше нашей, многодетной Евгении, весной огород вспахал. Что добавить? Патику родом из другого села, как уж там я его знаю? Значится в середняках по спискам, но происхождение из батраков… Своим горбом выбился… Мде, человек как человек…

Поневоле мямлил председатель. Будь он в другом месте, в зашторенном кабинете с двумя-тремя ответственными лицами, а не на виду у целого села, нашел бы что прибавить. Но здесь, на открытом суде, не случайно переминался с больной ноги на здоровую. До того, как встал председатель, в зале по любому поводу до колик хохотали, будто сельчан родимчик хватил. А тут разом приумолкли, навострили уши.

«Что происходит?» — гадал судья, вглядываясь в зал. Толкуешь народу: заблуждаетесь, граждане, в данном вопросе вы неправы, погрязли в пережитках. Внушаешь им, как жить подобает, а толпа в ответ хихикает, будто их за пятки щекочут — один начнет, другой подхватит, будто их клоуны потешают в балагане. Зато когда дали выступить председателю сельсовета, тот невнятно забормотал, безлико, туманно подчас, а зал замер, как по команде. Кто не расслышит, у соседа справляется, словечко бы не упустить, точно приговор читают. Что за диво? Стоят два человека из одного села, первый у кормила власти, а другой? Почему другого не слушают, а высмеивают в открытую, без стеснения? Суд-то затеяли для общей пользы, на повестке — освобождение женщины от векового рабства, и нечего тут животики надрывать. Известно, как раньше замуж выдавали: не спрося невесту, по батюшкиному хотению, по отцову повелению, про любовь и помину не было. «Послушай нас, дитятко, — говорил отец, а за спиной его матушка, платком слезы утирая, поддакивала. — Любовью сыт не будешь», — и дочка покорно шла под венец. Начиналась жизнь семейная без любви и тепла, не жизнь — ад кромешный, как признавалась, к примеру, истица Анастасия Патику.