Василе Василаке - Пастораль с лебедем

В те далекие дни родители смотрели на зятя, как нынче судья на обвиняемого. Просит он голосом тихим, взор в землю вперил, потупился — как есть, кается зятек. Но и дочь у них нравная, еще тот подарочек! Переглянулись мать с отцом… Кто знает, так ли уж чинно-мирно сами они в молодые годы живали?

Хмурится глава семейства: «Ответь, доченька, с кем ты троих детей родила и вынянчила? Со слюнявым? Или с их отцом родным? С неряхой или со своим мужем венчанным? Не совестно людям на глаза казаться? Хату бросила, гнездо свое зоришь… Вот тебе бог, дочка, а вот порог. Живо забирай детей и марш отсюда, срам по селу шататься, не бездомная. А то возьму сейчас палку да обоих сей миг выдеру, бесстыжие!»

Было так во времена Соломоновы, и после, в святой Византии, где по евангельским прописям судили-рядили, за провинности клали наказание. И когда турки хозяйничать пришли в Византийский град, закон не переменился. Потому, плачь не плачь, бредет восвояси из отчего дома зареванная беглая жена с тремя мальцами — путь ей лежит на другой конец села, под мужнюю крышу, в дом суженого.

Теперь же, в сельском клубе, Кирпидинова Тасия, хоть убей, и слышать не желает о каком-то там суженом. У обоих ни родителей нет, ни детей, ни опекунов-поручителей, и по новому закону всякий волен выбирать себе «судьбу», как заблагорассудится. Вот он, Закон, самолично прибыл в лесную глубинку, засвидетельствовать почтение уважаемым кодрянам. Фемида недовольно хмурила брови: «Ай-я-яй, как некрасиво. И несправедливо, скажу я вам… Да, нехорошо любящим так себя вести. Ну-ну-ну!» И пальчиком грозит раз, другой… а это значит: посидеть тебе годик-другой, мил человек, поглядеть на небо в клеточку — вернешься к супруге как шелковый. Баде Кирпидин аккурат ткнулся носом в ее перст грозящий: зачем рукам волю дал, милок? Жена тебе не батрачонок-дармоед, каким ты сам был у Глистуна, того избавителя, что выменял маленького Скридонаша на мешок муки.

Село слушало прокурора… Выступал он долго, переспрашивал, доходчиво ли говорит. Очень ему хотелось вразумить этих забитых, непросвещенных людей, чтобы наконец-то в их душах пустили свои ростки гуманные, а не варварские начала бытия.

Речь его, слово в слово, переводила учительница молдавского языка. Слушали прокурора, слушали… До чего похожи его слова на отцовские увещевания дочери-беглянке! Соглашались: «Да, умный человек, много знает. Хорошо говорит товарищ прокурор. Что уж мы, совсем темные? Женщина, она, конечно, тоже человек. У самих дочери растут… Ну, а как быть, ежели троих детей народили, а семья не клеится? Нет жизни с твоей ненаглядной, хоть топись. Что будет с тремя огольцами? Они же твои, чума их забери! Сидишь так, клянешь все на свете, и вдруг подкатит ком к горлу, глядь, даже слеза прошибла — твои же они, дьяволята, твои, не подзаборные… Теперь, значит, воля вольная, живешь «до схочу», а не схочешь — повернулся, и был таков. Куда же детей-то, как рассудит товарищ прокурор? В приют сдать, для облегчения жизни?»

Перед малолетками порой и нехристь не устоит, самый злодей отпетый, и тот душой оттает. А этих двоих, Кирпидина с Тасией, что удержит? Как им не лаяться друг на друга, если детишками судьба обделила? Да еще агент в огороде козлом скачет…

Кирпидин, конечно, тоже хорош жук. Кто его знает, правду сказал про агента или так наплел, для отвода глаз. Квитанции-то, как ни крути, подпорченные. Может, и Тасия не соврала: почуял Патику, чем это пахнет, и надавал жинке тумаков, прошелся ремнем для острастки, чтоб сор из избы не выносила.

— Отныне вы по собственному усмотрению можете считать себя впредь мужем и женой или не считать таковыми, принуждать никто вас не вправе. Но подделку квитанций государственных поставок закон не прощает. Истица Анастасия Патику, вам слово. Разъясните, пожалуйста, суду, по какой причине обвиняемый поднял на вас руку.

Вслед за прокурором судья тоже говорил с подъемом, не жалел пафоса, ведь в теленештских лесах, в этих богом забытых краях, души людей подобны нетронутой целине, которую, полагал он, следует возделывать кропотливо, с терпением.

Слушало село и судью… «Не те времена пошли, братцы… Похоже, женщины скоро власть к рукам приберут». А женщины в зале ни словечка не пропустят, на лету ловят. Из-под шалей, цветастых косынок и нарядных шарфиков поблескивают по-цыгански сережки, радуя взоры прокурора, — тот, спустив очки на нос, оглядывает зал: да, его выступление возымело эффект! Вон одна молодка шепчет что-то соседке на ухо, та соглашается, головой кивает, а на лице нетерпение, будто у окошка сватов поджидает. Можно подумать, не судейские перед ними речь держат, а Марья-искусница невиданной красоты ковер плетет. Все глаза проглядели: узоры запомнить, цветочки-завитушки, и дома такие же намалевать, на своей печке…

Сзади другая кумушка на ухо нашептывает:

— Интере-е-есно-то, ой! Пускай мой теперь дома сидит, а я сюда, в клуб. Чего не наслушаешься, девки, как в люди выберешься. Помнишь, Ивгеня Петреску велела: «Полно вам у плиты топтаться да у корыта. Женщина — свободный человек! Приходите, бабоньки, в клуб почаще, а мужья пусть по хозяйству и за детьми доглядывают, покрутятся с наше. Учиться здесь будем, на женсовете. Без грамоты, говорит, ты хуже слепого кутенка. Мы право имеем! Не станет муж пускать — на собрание вызовем, за-дадим нахлобучку. А начнет спьяну дома безобразить, тоже управу найдем. Стенгазета на что? Пропесочим скандалиста, да! И пугнем, коли не исправится: возьмись за ум, а ежели задуришь, так не с нами, с прикурором разговоры будешь разговаривать!» Как думаешь, соседка, Патику отвертится? Стружку-то с него крепко сняли…

Евгения Петреску — личность в селе известная. Муж пришел с войны инвалидом, двух сыновей с фронта не дождалась, осталось пятеро ребятишек, мал мала меньше. Выбрали ее депутатом в сельсовет, не успели оглянуться — Евгению в райисполком выдвинули, народным представителем. Дома ее теперь не застанешь, забежит переночевать, да и то впопыхах, еле поспевает кусок перехватить на ходу. Чуть свет уж ее и след простыл — дел невпроворот, заботы общественные, нагрузки, ведь вдобавок Петреску председатель женсовета, за всех женщин в селе заступница. Ни одно собрание без Евгении не проходит, ни одно заседание не объявят закрытым, пока не скажет слово Евгения: «Правильно, товарищи! Считаю, решили по справедливости и присоединяюсь… я — за! и голосую…»

Все про всех ей известно, советует, наставляет, будто для того на свет появилась, чтоб не дать тебе свернуть с пути истинного. Всегда Петреску среди первых, с инициативой работает, с огоньком — и на госзаем агитирует, и на сдачу хлеба, молока, шерсти… Сама Евгения тоже рада бы дать, да неоткуда взять: семья ее из сельской бедноты, муж-инвалид, пятеро ртов, в доме шаром покати. Получает от государства спецпособие, сельсовет помогает на карточки отовариться ситцем, мылом, а когда и мучицей…