Василе Василаке - Пастораль с лебедем

— Отвечай, когда спрашивают.

Не поймет Рарица, чем он недоволен. Кирпидин запыхтел, как бодливый бычок: эта соплячка медсестра, небось, за свекра его приняла или какого-нибудь дедушку сердобольного! Своими кругленькими глазками быстро обшаривает комнату: «Где он? Где мой парень? Научу его хорошенько ругаться, не только пеленки пачкать».

— Что за порядки тут у вас?

В самом деле, на пороге к тебе цепляются, пугают главным врачом, здесь, в палате, мать лежит, а сынка не видать — ни пеленки, ни свивальника. Патику протопал к кровати Рарицы, беспокойно пробурчал:

— Где ребенок, фа, тебя спрашиваю, — и резко сдвинул шапку на затылок.

Рарица съежилась: господи, распетушился, хоть бы шума не поднял. Этот сварливый петушок на коротких ножках, прозванный «чертовым копытом», уверен, что не даст себя в обиду. Видно, заведено так у тех, кого природа обделила: похожие на невзрачных, но драчливых зверюшек, когда нужно показать характер, они распушат шерсть, как кошка, выпустят иголки, как ежик, нахохлятся по-петушиному.

— Там он, в той комнате, — сказала Рарица чуть слышно.

Кивнула на дверь в другую комнатушку, плотнее закуталась в одеяло, будто знобит. Скридон удивляется: что с ней? Умаялась за ночь? Ну, пусть лежит, сил набирается.

— Да ты сядь, — измученно говорит Рарица.

Хлопнула дверь. Кто там, подоспела боевая сестричка с главным врачом? Скридон обернулся. А, нет, в палату вошла низенькая, неповоротливая женщина на сносях — переваливается по-утиному, словно укачивает-убаюкивает огромный свой живот.

— Покормить дают, а потом уносят. Они там сами их пеленают, пока так…

Рарица говорит устало, почти равнодушно, просто чтобы не кидался муж по пустякам на всех подряд. Знала, если придется Скридону не по нраву, начнет ерепениться и пыхтеть, как звереныш в норе.

— Сядь, Скридонаш. Здесь акушерки за детьми смотрят, нянечки пеленают…

— А ты что, не мать? Отдать сына в чужие руки! Кто знает, что за люди, не углядят, а он перевернется набок да и задохнется, не приведи бог. Это же НАШ сын, фа!

Рарица искоса посмотрела на мужа: проведать пришел, а сам пыжится, негодует… И вдруг расплылась в беспомощной, невинной улыбке. Это была улыбка, обычно блуждавшая на ее лице, чуть глуповатая улыбка желтого цветка тыквы, который вьется-тянется вверх и готов расцвести в пасмурный день даже на трухлявом тыне. «Перевернется… Мальчишке и дня нет от роду, много он тебе наворочается».

— Бог ты мой, Скридон, — прошептала Рарица, часто-часто моргая, уткнулась в подушку, плечи задрожали под одеялом. Не то плачет, не то смеется.

— Ты что, Рарица? — встрепенулся старик и топ-топ, подковылял к ее кровати. — Что с тобой, милая?

— Ничего, так… Сейчас пройдет, — и она всхлипнула. Вздохнула, и не поймешь, то ли счастье небывалое посетило женщину, то ли от горя она сокрушается.

— Может, что не в порядке у него… У сына, говорю. Случаем, не калека? Живой хоть родился-то, а?

Рарицу словно прорвало:

— Да не каркай ты, черт! — закричала истошно: — Уходи отсюда, дай мне жить! Убирайся!..

— Вон оно как… — пробормотал дед. Сколько лет вместе, никогда не видел жену такой. Отошел на цыпочках, сел на колченогую табуретку, примолк: «Что это с бабами творится, когда рожают?»

Всхлипнула опять Рарица — полегчало ей, какая-то тень отступила, словно ветерком качнуло цветочек тыквы. А может, выбралась из желтого венчика какая-нибудь черно-зеленая букашка и улетела прочь, сгинула-растворилась в полуденном мареве…

Иногда казалось, стоит Патику выйти на люди, как все вокруг съеживалось, будто от дурман-травы или ядовитой белены, желтело и усыхало. Почему, спрашивается, расплакалась жена его, Рарица? Оттого ли, что женщины всегда жалуются на свою долю? Может, от веку одно им предписано: родами мучиться да от любви страдать-маяться…

«Вертела-крутила меня жизнь, как малую рыбешку на мелководье, била о камни, несла дальше и к тебе вынесла. Теперь рад бы хвостом вильнуть, да не тут-то было, Рэрука. Научен — коли попал в тихую заводь, сиди и не рыпайся…» — не раз так говаривал Кирпидин своей Рарице.

Пока росла у Думитру Катанэ младшая дочь, никто о ней худого слова бы не сказал. В маму удалась, а мать была — вылитая бабушка. Обе они, бедные, давно в землю ушли, желтой глиной стали на кладбище, на холме за селом. Когда заневестилась мать Рарицы, бабушка ее стала наставлять: «Деточка моя, жизнь у тебя впереди долгая-предолгая, не спеши, милая, не гонись. Дожидай своего часа, судьба тебе и выпадет. Всякому человеку время отмерит его долю, не поскупится. То и мудрость женская, дитятко, век жить — век ждать, уж порой и не чаешь, а судьба-то и улыбнется. Удача, что звереныш лесной, за человеком рыщет, покорного сама сыщет. А коли взбредет кому на ум силком участь свою захватить — упорхнет из рук, вовек не догонишь…»

Так и Рарица, потеряв родителей, на судьбу не сетовала. Ждала своего часа и дождалась, бесталанная…

Тогда, в сорок девятом, ей только-только семнадцать сравнялось. Стояло лето, Рарица вместе с сестрой Надей полола кукурузу в долине Хэрмэсэроая. Не хотела Рарица в тот день идти — обещалась подружке помочь по хозяйству. Просила Надю: давай в поле на той неделе выйдем, тоже людей позовем на подмогу, возьмемся разом, за день и управимся.

Небольшой надел семьи Катанэ далеко от деревни, в долине Хэрмэсэроая, все одно что у черта на куличках. В тот год усердней обычного работали крестьяне на своих клочках земли, прошел слух о коллективизации. Надя, как старшая, прикинула: «Что там выйдет с колхозами, еще вилами на воде писано. Свой хлеб надежней, хорошо бы наперед запастись, зимы на две-три. Год на год не приходится». Голод и засуху сестры пережили, похоронили во время тифа родителей. А с чем встретят осень? Над крохотным лоскутком поля бездонное небо, чего от него ждать — града ли, дождя или будет палить день за днем? И земля чем отплатит, если не угодишь ей трудами, не ублажишь ненасытную?..

«Беда с тобой, Рарица, — сердилась Надя. — Не заботит, как жить будем, ветер в голове, вечеринки да посиделки».

С вечера повздорили сестры, заупрямилась Рарица — не пойду, и ни в какую: слово дала, подруга ждет. Надя с упреками: ох и ленива Рарица, ох и нерасторопна, о завтрашнем дне и думы нет, зима накатит — крошки хлеба не наскребешь. Ну ясно, у подруги девушки соберутся, потом парни под окном гикнут — уж не до работы, пойдет веселье, дым коромыслом! Рарица свое твердит: подождет твоя кукуруза, не провалится в тартарары до понедельника. Нынче суббота, днем раньше, днем позже — одна печаль.

На утренней зорьке, не успели перекусить, опять перебранка.

«Глупая ты, Рарица! — не унималась Надя. — Жди-пожди до понедельника… А дождь хлынет, а хвороба пристанет? Пораскинь-ка, вот запишемся в колхоз — забыла, что на собрании говорили? Платят в конце года, а до той поры на своих харчах. Откуда же нам взять, если сейчас руки не приложим?»