Василе Василаке - Пастораль с лебедем

«Да поскорей бы уж этот колхоз! Засохни твоя кукуруза, ноги моей больше не будет в той долине, — огрызнулась Рарица. — Первая побегу запишусь, чтоб мне пропасть».

«Ой, Рара, хлебнешь… Не зря говорят: сделано наспех — сделано на смех».

И вот они на поле, дуются друг на дружку, будто кошка меж ними пробежала, работают молчком. Полют сестренки усердно, раз уж выбрались, ведь несчастная их полоска земли так далеко от дома! Когда еще притащишься сюда и снова будешь драть сорняки до упаду, пока в глазах круги не поплывут… Всякому хочется, чтобы зимой дымилась на столе золотистая мамалыга, а две сироты живут сам-друг, помощи ждать не от кого.

Поднялось солнце. Июнь сухой стоит, жаркий, жжет-палит все кругом, пышет жаром, как из печки, снизу пятки припекает.

— Вижу, раскисла моя Рарица, разобиделась, что не пустила ее к подруге, — рассказывала позже Надя мошу Скридонашу, когда пришел он в дом двух сестер сватать младшую. — Девчонка она совсем была, поверите, баде, дитя дитем. Я ей и за отца, и за мать — родителей-то обоих в сорок шестом свезли на погост, и братика младшенького потеряли. Некому подсказать, некому на ум наставить… Машем мы с ней сапами, по сторонам не глянем. К полудню выдохлась Рарица, говорит: «Схожу за водой, лелика». Ладно, пусть развеется, может, повеселеет чуток, да и мне самой пить охота. А я, баде Скридон, знаете, до работы жадная. Думаю, до того края прополем, там и присядем, пообедаем. «Погоди, Рэрука, говорю, успеется, давай рядок до конца пройдем и сбегаешь за водой». До сего дня ругаю себя… Лучше бы я сердце вырвала и бросила собакам, баде! Точно лукавый встал между нами, под руку толкал. Ну чего я к Раре пристала: пойдем да пойдем на кукурузу. Свет клином на ней сошелся? Нет, заартачилась, на своем настоять, вот мое упрямство и довело до беды. Кругом я виновата в Рарицыном горе, одна я! Останься Рэрука дома, и лихо бы ее не тронуло. Разрешила бы я сразу за водой бежать, как она хотела, и пакость эта стороной бы прошла, не пересеклись их дорожки… Ну, и мне удел выпал завидный: пошла замуж за вдовца с тремя детьми, чужим ребятам в мачехи, — посетовала, плача и вздыхая, старшая сестра. — Что оставалось? Когда над сестрой надругались, сказала я себе: конец нашей воле, зверюга этот и твою честь порушил, Надя, твое счастье по ветру развеял.

Долина Хэрмэсэроая… Рытвины да кочки, овраги и промоины… Сегодня на карте колхоза в кабинете председателя можно прочитать: «Карта земельных угодий «40 лет ВЛКСМ». Долина, где в один злосчастный день разбились жизни двух женщин, эта самая долина выделена на карте заштрихованным пятном, посередке неумелая рука местного топографа вывела акварелью невиданного цвета дубовый лист, похожий на эмблему с фуражки лесника. Условные обозначения поясняют: «это лесополосы, новые посадки».

Раньше, до создания колхоза, здесь были полузаброшенные земли-неудобицы. Дурная слава шла о той долине. Безлюдное место, пустошь, если кто и появлялся, то весной — засеять подсолнух, клевер или просо, и в другой раз осенью, скосить зелень на корм скотине. А уж зимой, на санях, приедут, навалят на сани заскирдованное сено, и опять до весенних проталин опустеет долина. Зряшное дело сажать здесь виноград или сеять пшеницу — урожая не соберешь, лес под боком, а в лесу зверья видимо-невидимо: волки, кабаны, косули, лисы, хорьки, зайцы с барсуками. Воробьиное племя чирикает, воронья не счесть…

— Верно, Надя, — поддакнул Скридонаш. — Урожая по осени ни воза не вывезешь, в ту долину треклятую и колесо не пройдет по колдобинам и ухабам. Помню, я пошел как-то бороновать кукурузу в Хэрмэсэроая, а ко мне за порог шасть один зверюшка, притом оказался агентом!..

— Вот и я говорю, что от урожая останется? — воодушевилась Надя. — Зверь потопчет, птицы склюют, а то ливнями размоет. Лес тучи притягивает, знаете, где чаща лесная там в небе дыра… Что скрывать, баде Скридон, хлебнули мы лиха в сиротстве. И Рарицу горе-злосчастье подстерегло. Бросила она сапку, — хватит, наковырялась! — побежала к колодцу, без питья уж невмоготу… Спросите, откуда колодец на безлюдье, где одни змеи ползучие да зверь рыскает? Нашелся в селе такой Пантюша, чудак-человек. Сами посудите, на что тебе колодец рыть, если раз в году напьешься? Илом занесет, дождями смоет или весенним паводком… Сестренка моя, головушка бедовая, не к роднику побежала, что от нас неподалеку, а к колодцу: «Как там поживает старый Пантюша?» Когда мама была жива, приходила Рарица на наше поле (хоть и плохонькое, да свое!) то ли с ней, с мамикой, то ли с братом… Брат Костикэ у нас в голодный год пропал, подался в львовские края за хлебом и не вернулся, как в воду канул. Ну, да я не о том… Вы, баде, не застали Пантюшу, когда в село к нам переехали, а мы его помним. У него земли было много в долине, и решил сделать колодец. Другие, мол, пусть пьют из лужи, где купаются дикие кабаны. Не мудрил особо, камнями не обложил, вглубь не выкопал, а просто расчистил источник на скорую руку, приладил сверху сруб из корневищ и пней — готово! Так и зовем его, «Пантюшин колодец». Добро замыслил старый Пантюша, да не освятил дело рук своих, не окропил святой водой. Вот и заманил туда лукавый Рарицу, там и с грехом она спозналась…

— Да, да… У меня в долине полгектара было, Надя. Знаю это место, ой, сколько раз там сиживал! — закивал Патику, и глаза его сузились в щелочки.

— Рарица, непутная, подумала: зачем брать воду из ручейка, где топчутся звери, если чистая колодезная в двух шагах? И спустилась… Нет, сначала на пригорок взбежала, потом вниз, в котловинку — молодость легка на подъем… Вот и «поминальник Пантюшин» — тиной бы его затянуло, нечисть гиблую, чтоб ему пересохнуть на веки вечные!

— Не надо проклинать, Надя. Не надо, нехорошо, — примиряюще, по-жениховски сказал Скридон, первый ругатель на селе.

— Да как смолчишь, баде? Стоит Рарица и смотрит: на старом срубе из пней лежит ковшик, белый-пребелый, новехонький, как игрушечка, точно злой дух к колодцу приманивает. Дуреха, бежать бы ей сломя голову обратно, нет, стоит и гадает: кому пришло в голову украсить забытый сруб белым скобленым ковшиком? Здесь, среди пустынных кочек и бугров, где живой души не встретишь, чья-то рука выдолбила ковшик для колодца.

— Новый, говоришь? Да еще беленький? — глубокомысленно переспросил Патику, и не поймешь, сочувствует он или комедию ломает.

— Точно заворожил ее, проклятый! Жаловалась Рарица, когда от первого мужа вернулась домой: «Не знаю, говорит, леля, что на меня накатило. Как увидела ковшик, такой вдруг смех разобрал! Стою и смеюсь, как полоумная, остановиться не могу». Схватила его, запустила в колодец — бульк! — глубоко ли до дна, воды зачерпнуть похолодней…