Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Ох, утешения девичьи… Уже на другой день село загудело сердитым ульем. Деревенские пацаны гоняли коров пасти и забрались в лесок у долины Хэрмэсэроая, а с утра растрезвонили по всем улочкам-перекресткам:

— Рарика, дочка Катанэ, с бандитом Бобу спуталась! Тискались на траве за кустами, у колодца Пантюши… Лопни глаза, если вру, сам видел, как они обнимались и любились!

Вслед опозоренной Рарице плевались старухи-ханжи, тыкали пальцами мальчишки, прятали глаза и отворачивались молодые. Казалось, безответное юное существо, эту ее безобидную улыбку, желтую улыбку цветка тыквы на заборе, оплела липучая словесная паутина. И в самом цветке закопошилась черная козявка, прямо в желтой цветочной чашечке… Без того не ахти какая видная была Рарица, а теперь и вовсе с тела спала, сгорбилась, лица на ней нет!

Недели проходили, месяцы, годы… Надеялась Рарица, со временем позабудется ее несчастье, перестанут грехом глаза колоть, да не тут-то было. Года два-три минуло, и как-то в воскресенье одна из соседок говорила у колодца куме:

— Ты еще спрашиваешь, почему в девках сидит. Милая, кто порядочный в их сторону посмотрит? Кто их в честный дом введет хозяйками? Мы с ними, знаешь, забор в забор живем, все как на ладони. Срам, да и только. Ну ладно, на старшую нашелся убогий вдовец — дети-сироты, трое ртов, догляд за мальцами нужен. А на младшую, Рарицу, кто позарится? Слыхала новость, кума? Вторую неделю ее не видать, как сгинула. Должно, проведала, что ее Бобу укокошили, и пошла с горя куда глаза глядят. Всю шайку накрыли, Бобу пристрелили на месте. Бесстыжая Рарица, жила с ним… А ты не знала? Другая бы утопилась с позора… Ай, брось эти сказки — снасильничал, обесчестил! Для виду убивалась, сама на край света бы за ним побежала, с завязанными глазами. Зря в лес шастала то и дело? Небось не птичек слушать… Страх как он ей люб, вот и гонит ее сердце из дому. Она сама его зазвала там, у колодца Пантюши, первая хихикнула и глазки состроила… Думаешь, до шашней было Бобу? Обложили его, как волка в логове, пули над головой свищут, да еще девка навязалась…

Тут и Надя, как подгадала, спешит с коромыслом. Расплылась соседка в улыбке:

— Ой, здравствуй, Надюшка, доброго здоровья, соседушка! Уж и не помню, когда с твоей Рарицей здоровкалась… Не захворала ли часом? Не видать что-то твоей младшенькой. Мы уж думали, на шахты подалась, как дочери Препелицэ и Назару.

Та в ответ свою капельку яда цедит:

— Собиралась сказать, чтоб и вы порадовались — она замуж вышла, леля. Славного парня встретила — и умом бог не обидел, и домик свой есть, сам себе хозяин. В Рарице души не чает! Слава богу, и ей счастье улыбнулось, не все другим… В нашей дыре не нашлось ей пары, ну да мир не без добрых людей.

«Что, проглотила? — думает про себя Надя. — Тебе сплетничать — хлебом не корми. День-деньской торчишь у калитки или здесь, у этого журавля. Других забот нет, каркаешь над селом, старая ворона…»

— Вон оно-о-о-о!.. Ай-ай, милая, радость-то какая! И на вашей улице праздник, смотри ты, бедняжке Рарице счастье привалило… — медово выпевает соседка, а про себя: «Счастье твоей сестры, гордячка, сгнило давным-давно на зеленой травке у Пантюшиного колодца. Будь она с характером, не мозолила бы людям глаза своим позорищем. А то засохла в девках и давай по чужим селам таскаться — то на хору, то на свадьбу, пока не подцепила какого-то оболтуса. Тот, поди и не ведает, что за цацу пригрел. Не бойсь, найдутся, надоумят лопуха…»

И добавляет вслух:

— Дай-то бог нашему теляти да волка съесть. Лад и мир молодым, чтобы муж ее на руках носил…

Не зря говорят: в кривом глазу и прямое криво, доброго слова от злыдня остерегись пуще сглаза…

— Знать ваши слезы-то пулями оборотились. Слыхала, Надюшка? На той неделе Бобу с дружками, через окошко из пулемета… У новой полюбовницы смерть свою нашел. Так и пригвоздили на месте! Рарица хоть знает, нет? Навещает тебя или забыла дорогу домой?

— Далеко она, леля, далеко муж увез.

— Ну-ну, в добрый час, милочка, поживет — уладится все…

И правда, сосватали Рарицу. Перебралась она с немудреным своим приданым в небольшое сельцо под Оргеевом. День за днем прошло-прокатилось три месяца, четыре, вот и полгода… Около двух лет не виделись сестры, и как-то утром смотрит Надя, ходит по двору женщина. Неужели Рарица? Так и ахнула Надя: бледная, исхудала, свечечкой истаяла, в чем душа держится. Куда подевалась ее улыбка, добрая, безответная улыбка тыквенного цветочка? Слово за слово, обнялись, разговорились…

— Скажи, деточка моя, — ласково спросила Надя, — что с тобой? Совсем ты мне не нравишься, Рэрука, не такую тебя из дому снаряжала.

Одна родная душа у Рарицы на всем белом свете, кому ей открыться, как не Наде?

— Ой, сестричка, лелика… Не найти мне пристанища, не найти покоя! Живьем бы в могилу… — Большие голубые глаза потемнели от слез, как лесные омуты, ноздри задрожали, как у дикого зверька.

— Неужто бьет, вражий сын?

Рарица замотала головой, прикрыла губы уголком платка, унять безудержные всхлипы.

— Узнал, что ли? У кого же язык-то повернулся?..

Вместо ответа сжались Рарицыны плечики, судорожный плач прорвался.

— Может, разлюбил? Или сам тебе опостылел? Скажи, Рара, не мучай.

— Ой, леля… Погоди, леля… Дай поплакать чуточку…

Выплакалась, вытерла слезинки, повздыхала.

— Не видать мне жизни, говорила тебе, леле! Яду бы какого, разом порешить. Что с меня проку — бесплодная. Попусту только небо коптить… Ох, напасть! — и услышала Надя горестную исповедь. — Полтора года прошло, а мой так хочет ребеночка… Ой как хочет! Извелся весь, сохнет на глазах. Шагу ступить не дает, допытывается: «Что с тобой, фа? Вроде не порченая, не хворая, все при тебе, что бабе иметь положено. И годы подходящие, пора бы уж понести…» А то начнет отчитывать, хоть из дому беги: «Болячка привязалась? Так не скрывай, к доктору пойдем, полечишься. Да говори, тебя спрашиваю! Или глупостей наделала, как другие девчонки, по молодости?»

Вытерла Рарица заплаканное лицо.

— Что мне оставалось, леля? Деваться некуда, к стенке припер. Думаю, хуже не будет — рассказала, как на духу, он же муж мне, и говорил, что любит. Так, мол, и так, был в наших краях один бандит, Бобу звали. Ну, поймал меня и взял силой… Говорю, должно, от страха что-то повредилось, перегорело. Боли нет, ничего не болит, а кто знает — может, нутро не в порядке…

Вздохнула младшая, совсем было сникла.

— Вот, леля, так мне и надо, дуре, распустила язык…

И вдруг, как рассерженный или обиженный ребенок, ударила кулачком по лавке:

— Ну не могу я смолчать! Не умею! Я же не такая, не умею притворяться… — и снова вздохнула. — С того вечера, сестра милая, словно похоронила я своего мужа. Словечка за день не вымолвит, головы не повернет, мимо глядит, как на пустое место. Спать в доме перестал, на сеновал уходил или в поле. Не ругнет, не упрекнет… А выпьет стаканчик за ужином, сидит насупившись, только зубами скрипит.