Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Вот из чего складывается нынешняя мудрость: размышлять над одним и тем же. Дочь моя взяла и размечталась с малых лет о сумке из крокодиловой кожи. Вместо того чтобы подумать о прежней сумке, глупой, неуклюжей, которую плела из ореховых листьев, она возмечтала о «Ладе». Покупай, дочка, покупай. Неужели больше радостей от джунглей, чем от одного родного перелеска, куда ты бегала босиком за грибами?» И вдруг деда Антона прорвало:

— А что, если и мне так же по-детски, как глупые мои дочки, от всего отказаться! Взять да как… ну, целиком это строение, эти хоромы подарить кому-нибудь, как даришь на пасху кулич, или ковригу, или крашеное яичко. Ну, прощелыге какому-то, которого судьба обделила всем этим. Ведь и раньше такое бывало: вдруг чудной барин взял да подарил хоромы своей усадьбы, поместье — все! Оставил, подарил, не имеет значения. Главное, отвязаться от всего этого и уйти в мир. Снизошло на человека откровение — и все, освобождение от всего преходящего… Обрел истину духовную. Да, вышел из дому, бросил сад, перелесок, все, что тревожит, тормошит душу и сердце, вот так оглянулся, перекрестился — и в дорогу, с богом и посохом!

А что, если позвать сюда Ангела и открыться ему: «Сынок, знаешь что, останься жить у меня… Я знаю, тебя лишат крыши». Разговор давно шел на заседании местного исполкома. «Живи себе в моем доме, ведь ты сиротина, не устроен, еще молод! Зачем тебе ютиться под ничейными крышами, как мои дочки ютятся в Африке или еще где-нибудь под крышами по найму, — будь то квартиры или гостиницы, все равно чужое! Живут как на перевалочной базе. А ты, Ангел, коротаешь время в какой-то халупе, в полуразвалине, оставшейся от ветряной мельницы, где будут сушить табак. Милый, вот тебе каменный дом, 92 квадратных метра жилой площади. Благоустроено по последнему слову. Для проформы вот тебе и акт купли-продажи, чтоб не взбрело кому-нибудь в голову, что я окончательно чокнутый, родных дочерей лишаю наследственных прав и любви родительской. Скажу прямо: продал дом!.. А в дороге стянули у меня деньги, обжулили… — У деда Антона Беллони не отнимешь воображения. — Теперь Анфиса… Ну, не плачь, Анфиса, не плачь, что может быть дороже жизни и здоровья? Давай напишем дочерям: «Помогите чем можете! Помогите старым своим бездомным родителям. Готовы даже приплыть к вам в эту самую Африку. Где вы, где, наши родные? В каком месте находитесь? Эй, товарищ министр, куда унес самолет наших детей, верните их обратно. Нет, лететь мы не можем. Это уж ты, Анфиса, сама напишешь. К тому же наш отец с горя… да нет, не пьет, ушел, сказал, что знает в лицо того вора, что обокрал его. И пока не найдет, о себе не даст знать. «О, горе мое безбрежное, старая я, двигаться не могу, — это ты напишешь собственной рукой, Анфиса. — Я в Яловенах у сестры Агафьи. Живем на иждивении ее пчел…»

…Не спалось деду Антону. Вот и разыгрались все эти чудные, шальные дурацкие мысли. А как перестал думать, в ушах снова раздался шелест. «Ну, черт возьми, да что за шелест? Все время!.. Все время!.. Ух, как душно…»

Толкнул окно веранды, и прохладный влажный воздух умиротворяющим и благостным дыханием обдал его.

— Дождь! — воскликнул Беллони. — О боже, дождь. О друг, будь славен! — сказал он дождю.

С улицы, с крыши отрезвляющими стрелами впились в Антона капли дождя.

«Антон ты, Антон. А ведь никого ты не убил… Даже на войне, честно признайся, никогда не целился, стрелял наобум… Ни на кого не доносил. А половину ночи мучился ты, Антон, шелестом, аплодисментами и Млечными Путями, — дождь, ах боже!.. Боже, дай мне топор, я разобью этот телевизор. Он разучил меня различать природные звуки. Ах ты, Антон Беллони, конец тебе: принял дождь за аплодисменты. Какой же ты сын полей? Какая благодать, а? Какая благодать снизошла», — и пошел снова в постель, оставив открытой и дверь, и окна веранды.

Однако, когда Беллони очутился в постели и согрелся, в нем заговорили чертики: «Ишь ты, три раза ему через Кирикэ передавал, а не появляется! Ах, почтальон-друг, уже пятый день мне ничего не приносишь. Даже записку тебе оставил! И ночь бы коротали вместе, и я тебе рассказал бы все-все… Может, опять что-то разразилось?»

С этой мыслью Антон Беллони-Мэлигэ уснул. Вернул его в реальность знакомый голос:

— Эй, дядя Антон!.. Дома есть кто?.. Это я — Ангел-почтальон!

Ох-ох-ох, почему столь щемяще и необъяснимо тревожат нас, так сказать, души, давно ушедшие? Откуда эти видения, которые не в силах уразуметь пенсионер Беллони? Может, надо согласиться с поэтом — что, братцы, и такое бывает: всхлипнет кто-то на одном конце планеты, а на другом, поди разберись отчего, неизвестный прохожий замедляет шаг.

Во всяком случае, кто объяснит, почему прошлой ночью Антона донимал во сне замызганный пес в лишаях? Должно быть, в неведомых просторах океана или на Тибете, за облаками или среди пустынных барханов что-то стряслось с его хозяином? И в конце концов, пора выяснить, что за хозяин был у этого пса!..

Арион, сын Софрона, ушел из Ааму в те далекие времена, когда в сельсоветах составлялись списки для набора в ФЗО. Из районного центра присылали договоры от какого-нибудь, скажем, «Донбассугольшахттреста». Приезжая по вызову в Донбасс, парень подписывал еще один договор. Через две-три недели, однако, этому сыну лесов и полей становилось невмоготу под землей, в мире окаменевшего леса, и он, попросту говоря, давал дёру. Тогда руководство шахты обращалось по прежнему месту жительства для привлечения беглеца к ответственности и взыскания расходов по подъемным.

Арион оказался одним из таких фруктов — нарушил договор, но домой не вернулся, а растворился в безбрежности одной шестой земной суши, каковой является большая наша страна. Так он канул и был забыт, как метеорит, чьим светом озарило случайно клочок неба.

И вот в один прекрасный день Арион появился в Ааму, без единой волосинки на голове, круглой, как бильярдный шар, желтенькой и лоснящейся. Зато одет был во все черное и кожаное. Оказывается, он исколесил чуть не две трети земного шара. (В бегах или землепроходцем? — вряд ли. Односельчане решили — не иначе как подался в воздухоплаватели, все они тоже в кожанках ходят.) А пока колесил, успевал предаваться лирическим воспоминаниям, охотно тоскуя о том, что оставил где-то что-то родное. И где же оно? Неужто маленькое Ааму покоя не дает? Интересно, что там думают об Арионе? Вспоминают ли хоть раз в году, под рождество? Постой, была там еще какая-то речка, и он бултыхался в ней с пацанами, прозрачная такая, ленивая, и называлась, кажется… да, да, точно, — Прут. Осталось у Ариона неисхоженного впереди одна треть — и планеты, и жизни. Не мешало бы взглянуть на этот Прут, отхлебнуть глоточек; может, тогда и Ааму оставит его в покое, перестанет свербить в груди и путаться под ногами…