Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Ирина ему в ноги, а поп новый вариант предлагает: «Захочешь, чтоб я простил, возьмешь муженька за руку, как брались при венчании, придете во двор святого храма и упадете на колени…»

«Сжальтесь, отец, — причитает Ирина, — не оставьте нас милостью…»

«Молчи! — топает ногами отец Гаврил. — Придите и отбейте поклоны на паперти и перед алтарем. И ты, бесстыжая, тоже! Не прикидывайся овечкой, знаю, привечаешь Руцу, в своем доме принимаешь любовницу мужа! Как сводня, за стол сажаешь…»

Само собой, Георге с Ириной не взялись за руки, как послушные детки, не отправились на покаянное моление. И священник прочитал в тот день разгромную проповедь, понося на весь приход Кручяну с женой и Руцу-Волоокую, в назидание прихожанам, погрязшим в подобных грехах. Да, такой не похоронит по обычаю, не дождешься. Какие тебе хоругви и кадила, святые иконы и свеча у изголовья — он скорее подожжет твои останки и пепел по ветру развеет.

Зиновия перекрестилась, будто раз и навсегда решила: наш попишка — бестолочь. Домой бы сходил, как истинный пастырь, побеседовал по душам — женщина с горем на исповедь пришла, а он давай допрос чинить, как жандарм. После этого не только в женсовет — к черту на рога побежишь, лишь бы выслушали тебя по-человечески, помогли…

«Терпи, Зиновия, — усмехнулась криво старушка. — Понесут тебя на погост с музыкой…»

В беседу вступил Ферапонт, видя, что напрасно отмалчивается — никто о свадьбе не поминает:

— У нас поп строгий стал, сватья. Дисциплина для человека первое дело, и это хорошо. А батюшка увидел у меня папиросу, так я думал, его кондрашка хватит или под замок меня посадит в церкви, ей-ей. Красный стал, как помидорчик. «Выбрось чертову отраву! — кричит. — И чтоб в божий храм ни ногой, даже на исповедь!» Слава богу, думаю, отлучили, святым все равно не бывать. Вернусь к своим овечкам…

Тудор захохотал. Мара вздрогнула: «Не даром Динуца плакала у врача… Ржет, жеребец!»

— Ой, эти исповеди! Ха-ха-ха… — смеялся жених. — Пока едешь в рейсе, такого наслушаешься, умора… Подсядет какой-нибудь по дороге и давай заливать, не сидеть же молчком. Наговорит с три короба, и обязательно про первую любовь. Потеха! — он снова рассмеялся и аппетитно потер ладони, будто побился об заклад с тройным барышом, даже глаза разгорелись:

— Как вы думаете, кому больше всего нужно выговориться? В том-то и дело, что виноватому! Сознание, говорят, пробуждается. Еду я как-то домой, подъезжаю к Белой Глине… знаете, где солончаки? Вижу, чуть повыше источника — там родник бьет у самой дороги, — на зеленой травке дамочка отдыхает. Дай, думаю, остановлюсь, машину помою. Подрулил ближе: то ли замужняя, то ли барышня еще, не пойму. Лицом не урода, одета файно, как говорят на Буковине, что-то даже фирмовое. Притормозил, выхожу, взял ведро, набрал воды… Краем глаза смотрю: спускается с пригорка, на вид за тридцать, вся в черном и траурный бантик на кармане. Подошла и просит, чтоб подвез.

«А куда нужно?» — спрашиваю.

«Ой, головушка моя, — говорит. — Ничего не спрашивайте, разрешите, сяду в машину… Только что мужа похоронила».

Потом-то я узнал, что она третьего мужа похоронила! А была что твоя овечка.

«Можно сесть в машину?»

«Не на закорках же понесу, садитесь. Только подождите, помыть надо», — говорю.

«Я в кабине подожду».

Дамочка дернула дверцу, сунулась в кабину и тут же задний ход: «Нет, не сяду. Вы что, хотите мыть? Зачем, чистая машина, в другой раз помоете».

И вдруг — хлоп! бросилась мне на шею, слезами заливается, вздыхает: «Нет его у меня больше, не увижу и голоса его никогда не услышу, в Сибири остался!»

«Успокойтесь, — говорю. — Кто в Сибири?»

«Муж, — отвечает. — Прошу, подвезите меня до дома, я из Бэилешт. Не забуду вашей доброты… Тут всего четыре километра… И заприте меня в четырех стенах, буду плакать день и ночь, пока эти стены на бедную мою голову не обрушатся!»

Что мне остается? Утешаю, как могу, давай слезы ей вытирать. Она сморкается и кружевной платочек вдруг незаметно бросает на землю, у меня просит — свой будто бы потеряла. Все бы ничего, да как ухватила мой платок — стала нюхать. Что за дурь? Смотрю, слезы высохли, горя как не бывало, смеется, радуется, точно маленькая. И уговаривает: «Довезите меня, в долгу не останусь, отблагодарю… Хочу вам подарить мужнин костюм».

Ничего себе, думаю, в чистом поле костюм заимел! «Вы ж меня не знаете совсем, чего ради бросаться костюмами?»

А она мне ладошку на лицо, губы прикрыла — теплая такая ладонь: «И не говори! Импортный костюм, финский, совсем новый. От него и туфли остались, лаковые, пепельного цвета, и три галстука, тебе пойдет… Ах, как я его любила! А!..» — И опять головой мне на грудь, слезы в три ручья.

Тьфу ты, думаю, от радости плачет или с горя? Совсем с толку сбила.

«Ладно, говорю, садись, некогда мне!» — И почти силком ее в кабину. Ну и цыпочка, не каждый день на такую наскочишь. Едем потихоньку, спрашиваю, кем работает.

«Фельдшером».

«Образованная женщина, — говорю, — и верите в бабьи сказки, что ваш муж на том свете будет носить финский костюм, если я его нацеплю?»

«Ни во что я не верю», — отвечает.

«Тогда с чего вдруг костюмами швыряетесь?»

«А захотелось, и все! У меня, если хочешь знать, принцип! И даже теория по этому поводу. Умер муж? Умер, не вернешь. Зачем же самой убиваться? Я еще молодая, надо его забыть поскорее, а вещи лезут на глаза, напоминают. Как было с двумя другими мужьями? Только похоронила — сразу ликвидировала… Ну, пораздавала их вещи, все до единой. С одним условием: чтобы тот, кому они достанутся, был похож на умершего. Потому что женщина — не кладбище любви, а ее дубрава…»

Притормозил я и говорю: «Мадам, так я похож на твоего покойничка? Лихо расправляешься, детка. Раз-два и забыла про срубленные деревья, дубрава ты моя зеленая. Вали-ка дальше пешочком, проветрись».

Она опять закудахтала и в шею вцепилась: «Ах, не прогоняйте! Пожалейте, вокруг ни души! Солнце заходит, что мне делать?»

«Мотай отсюда живо, — говорю, — а то сам вышибу…»

Жених замахнулся кулаком, чуть по столу не шарахнул. Откинул со лба прядь волос:

— Знаете, так гадко стало, даже страшно, честное слово. Ф-фу, аж сейчас муторно, как вспомню. И тогда гнал ее, ругался, а по коже мороз — бр-р-р… «Сама носи их костюмы, — кричу, — носи их рубашки и шляпы, чтоб тебе провалиться! Пусть торчат перед глазами твои покойники! Вздумала меня живьем в землю вогнать, ведьма чертова?»

Будущая теща затаила дыхание: «Молодец, умеет за себя постоять… И не такое встретишь, когда колесишь по дорогам. И чего плакала моя дура — такого орла подцепила!»

Остальные, потупившись, поерзали на лавке и притихли: крутой нрав у Тудора… Жестокость под стать временам фараоновым или японскому харакири…