Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Верить людской молве? Говорят, позже с милиционером мировую распили, иначе почему заявлению не дали ход?

О драке с Кручяну в селе толковали со знанием дела, благо Тоадер лежал в больнице, Георге его навещал, а где сыщешь таких прилежных «судей», как не в больнице?

Уже на следующий день, говорили, Кручяну топтался под окном и бубнил: «Прости, баде Тоадер, прости, ради бога!»

Ни в какие ворота не лезет — изувечить человека и у полуживого просить прощения. По селу затрезвонили: Георге всю ночь простоял на коленях! И на другой день пришел, и на третий… Кофэел еле дышит, а Кручяну плачет под окошком и передачи носит. Потом к нему привыкли, и «дебошир» стал навещать старика в палате, как отца родного. Таскал домашнюю снедь, даже бутылочку как-то припас по случаю. Посидит-посидит на постели у Тоадера, вдруг наклонится и целует гипс на руке, будто собачонка лижет палку, которая ее побила.

Кое-кто начал жалеть Георге: надо набраться мужества, чтобы распинаться перед мямлей Кофэелом, которого забодал трехдневный ягненок. А Кручяну уходил из больницы сгорбившись, и кадык его прыгал, как стрелки у весов.

Дед после его визитов был сам не свой, тоже плакал, сморкался, — оба они с Кручяну выглядели недорезанными ягнятами, — шаркал по палате взад-вперед и бормотал:

— Братцы, так болит у меня… Да нет, не эти ребра, не проклятая рука. Больно, что он никак не утешится. Стоном человек стонет: «Что мне с собой делать, баде? Совсем пропал!» Говорю: «Я же простил, Георге, чем тебе еще помочь?» — «Какая помощь, — говорит. — Места себе не нахожу, обидел тебя, дедуля, ни за что ни про что… Плохо мне, пропасть под ногами разверзается, и я падаю, падаю…»

Кофэел подпирал спиной белую стену палаты:

— У кого язык повернется осудить Георге?

Растерянно смотрел на замурованную в гипс руку, словно искал ответа: «Подскажите, бинтики-марлечки…» Его голова, длинная и гладенькая, как спелый кабачок, мелко-мелко дрожала, выцветшие синие глаза подслеповато жмурились:

— Не обо мне речь, люди добрые, мы-то помирились. В ту ночь, как пришел он под окно, я его и простил, теперь не знаю, как врача с милиционером утихомирить. Уголовщина, говорят, документы для суда собирают. А если судья не простит? Я решил — все возьму на себя, скажу: упал с дерева. Хотел привязать пугало на черешню, птиц отгонять, сорвался, упал, и два мои ребра, рука…

Соседи по палате посмеивались:

— Не пори глупости, дед. С одной рукой лез на дерево и пугало затащил наверх? Сам ты пугало, мэй.

— А я его в зубах держал… — невинно моргал глазками Кофэел.

Соседи смотрели как на конченого человека:

— Какие зубы, родимый? Тебе и те плацинты не прожевать, что он принес, засохнут скоро…

Старик просил достать сверток, его быстренько разворачивали и начинали пировать. Домашние запахи отбивали больничный дух в палате — жареный цыпленок, плацинты с творогом и зеленью…

— Знаешь, что надо говорить, дед, — парень с аппетитом уплетал теплую плацинту. — «Уважаемые судьи! Пока я взбирался на дерево, чтобы распугать грачей, которые нацелились клевать колхозное добро, майскую черешню, они, эти чертовы птицы, перелетели на другое дерево и на меня ноль внимания. Хоть я человек старый, но, видя наглое расхищение колхозной черешни и что птицы меня не слушаются, выругался, замахнулся кулаком… а поскольку в наличии всего одна рука (другую потерял в борьбе с фашистами) и негодование, меня постигшее, оттеснило чувство самосохранения, то и сорвался с ветки, как бревно. Хоть я и сторож, ружья при себе не имею…»

Дед Тоадер мрачнел:

— Ешьте, ребятки, на здоровье… только смеяться не надо. Не смейтесь над Георге, вы же едите сейчас наше примирение, наше с ним согласие. Не простит его закон, пройдет, как коса над бутончиком — вжик! — и нету Георге. Я всегда опасался много смеяться, и ему сказал: «Не смейся, это плохо кончится». А он подшучивал надо мной, как и вы, говорил то же самое: «Какой из тебя сторож без берданки? Не сторож, а пугало для птиц и зайчат, надо тебя на черешню посадить!»

Я не спорил, только спросил: «Георгицэ, зачем уродовать пугалом прекрасное дерево? Тебе мало, что сторож урод? И если подумать, грачи — тоже садовники».

«Ах так, — усмехнулся Георге. — Тогда полезай на дерево и сделай внушение своим крылатым садовникам. Имей в виду, слетятся послушать, я тоже выступлю: в нашем колхозе сторожа проводят с птицами пятиминутки. Новый пророк объявился!»

Говорю: «Зачем гневаешься, Георге? Знаю я, ты настырный, упрямый, но сам посуди: посылаем ягоды в Мурманск, верно? Планы выполняем. Пусть и грачи полакомятся, от них саду одна только польза. Развесим пугал по деревьям — разлетятся птицы, как и дети наши разлетелись из села. Смотри, одни старики в колхозе остались. Птиц прогоним, значит, и щебета больше не услышим, пения птичьего — что останется? Пусть хоть птицы поют над могилкой, когда земля нас примет на вечный покой…»

Вижу, злиться начал: «Сколько помню, вечно ты гудишь, как пустая водовозная бочка. На вот, стакан вина за все твои глупости. А то посажу тебя на дерево, пусть грачи клюют сторожа вместо черешни и распевают над ухом, чтоб не скучал, а в черепе твоем многомудром совьют гнездо и птенцов разводят. Ишь как он урожаем распоряжается — не в колхоз, птичкам на прокорм. Ты, старик, не сторож, а расхититель!»

Взял я стакан: «Ох, слышали бы родители, Георге, твои слова… Но они услышат! Вот, угостим их, помянем», — и плеснул капельку на землю.

А Георге как развернется да как ударит! И увидел я, братцы, красную звезду, и стала она синей, и стала желтой. А он уже ногами меня топчет…

Вздыхал дед Кофэел:

— Но я простил Георге, ведь он в сердцах это содеял. Землю потом целовал — землю, из-за которой меня побил…

Соседи Кофэела переглядывались: что за блажь на старика нашла? Молчал-молчал, да чуть умом не тронулся заодно с Кручяну.

— Братцы! — быстро лепетал он. — Позовите скорей милиционера… У меня заявление: «Прошу, пусть меня накажут прямо здесь, на месте, я виноват! Я сам довел человека до рукоприкладства. Молчал бы лучше, не сердил Кручяну. Хочу просить у него прощения, ибо я говорил, а слова ранят. Сказал ему: «Спасибо, Георге, за стакан доброго вина и глупые речи. Стал я огородным пугалом, для птиц поживой, как пучок проса. Пусть вороны выклюют мне глаза, на костях птицы совьют гнезда, а останки разнесут муравьи… Оф!»

У деда выступали слезы, он затравленно, с укором озирался, как тот ягненок, которого не смог заколоть тридцать лет назад. Соседи по палате успокаивали его:

— Ложись, баде, отдохни.

— Полежи, пусть рука поправляется, а то как распишешься под заявлением?

Старик соглашался:

— Да, правда ваша… закону я нужен, тому, который для нас, что небо для деревьев. Простите и вы меня, люди…