Каваи Стронг Уошберн - Акулы во дни спасателей

— Ага, стрелять в таких же, как ты. Тоже мне профессия, — сказала я.

— Окей, окей, — ответил папа. — Я понял, ты проучилась пару семестров в колледже и теперь знаешь все на свете, да-да-да. Я тебя люблю. Вот тебе мать.

Трубку передали из руки в руку.

— У тебя все хорошо. — Мамины слова прозвучали не как вопрос, а, скорее, как утверждение.

— Ну конечно, — ответила я. — На той неделе мы с Вэн и ребятами отлично полазали.

— Полазали, — повторила мама. — Надеюсь, ты не думаешь, что ты там только для того, чтобы развлекаться.

— Я уже выслушала это от папы, — сказала я. — И помню, зачем я здесь.

Мама откашлялась.

— Как идет учеба?

— С трудом, — призналась я. — Но мне нравится инженерное дело.

— Вот и хорошо, — сказала мама. — По крайней мере, ты изучаешь не историю американских комиксов или, я не знаю, еще какую-нибудь чушь.

— Точно.

— Ты высыпаешься? Питаешься хорошо?

Когда могу себе позволить, хотелось ответить мне. Но я уже догадалась, куда клонится разговор. Мои слова не имели значения, и я замолчала, чтобы мы скорее дошли до сути.

— С Ноа давно созванивалась? — спросила мама. Наконец-то. Не думала, что выйдет так быстро.

— Не очень, — сказала я.

— Как у него дела?

— Вы же с ним только что говорили.

— Говорили, — согласилась мама. — Но дети не всё рассказывают родителям.

Это верно. Не всё. Если бы ты только знала, мам. Я ночью ходила в стрип-клуб, там была толчея, мы с Вэн, Катариной и Хао пошли туда ради прикола, но все равно втянулись, красный свет, пот, резкая музыка. Знала бы ты, сколько раз я напивалась, укуривалась, удалбывалась коксом и шла потом ночью домой, стараясь не споткнуться о собственные заплетающиеся ноги. Знала бы ты, что я лазила на огромную высоту без страховки — только я, воздух и смерть.

— Не волнуйся, — ответила я ей. — У нас все в порядке.

— Надеюсь, — сказала она. — Ты же знаешь, чего нам стоило отправить тебя туда.

Вот обязательно ей нужно было это вставить. Моим братьям она такую хрень никогда не говорит, только мне. Типа, мне должно быть стыдно, что я такая тщеславная, а они всего-навсего раскрывают свои возможности.

— Знаю, мам, — ответила я.

— Мы по вам по всем скучаем, — сказала мама.

Я ответила, что тоже скучаю, и это была правда. Но скучала я вовсе не так, как ожидала. Менее отчаянно, что ли. И с каждым днем все слабее.

Я узнал дом, хотя никогда его прежде не видел; я узнал бы его, даже если бы перед ним не стояли два патрульных автомобиля. Все они одинаковы (те места, куда мы ездили): окна завешаны простынями, задыхающиеся от мусора стены обшиты досками, маслянистая россыпь деталей моторов на бугристой лужайке.

— Нравится мне, во что они превратили это место. — Эрин дернула рычаг переключения передач в положение “паркинг”, погасила фары, и мы оба натянули чистые синие латексные перчатки. Я обошел “скорую”, чтобы взять из салона укладку, Эрин направилась к полицейскому на крыльце и заговорила с ним скучающим тоном, готовясь зайти в дом и осмотреть очевидно травмированные черепа.

Рации шипели; обычно они молчали. Полицейский на крыльце ногой приоткрыл дверь.

— Один в гостиной у камина, — сказал он, — второй на кухне. Похоже, перед смертью сопротивлялся.

Эрин поднялась по скрипучим ступенькам, вошла в зевнувшую дверь, пластмассовый душок, похожий на запах старых подгузников, жаркое цветение воздуха. Я шел следом за ней.

Внутри был закопченный свет, старые половицы в сколах и трещинах, почерневшие потолочные плинтусы и голые лампочки. Возле потрепанного и грязного модульного дивана лежал первый наш пациент, тощий как скелет, изжелта-бледный, над его туловищем склонился полицейский и делал непрямой массаж сердца.

Эрин стремительно опустилась на пол возле полицейского, тот понял и моментально убрал руки, как будто давно мечтал их помыть.

— Где второй? — Эрин начала непрямой массаж сердца, а полицейский кивком указал на кухню.

Я завернул за угол, и меня окутала такая вонь, будто кошка нассала в сгнивший холодильник. Стена над плитой обгорела, словно ее опалило взрывом бомбы, пол походил на топографическую карту, рельеф которой состоял из пришедшей в негодность кухонной утвари, мешков с мусором и разных объедков. Возле ржавого холодильника третий полицейский пытался усадить на табурет тощего седого метамфетаминового наркомана.

Наркоман хватал ртом воздух, точно едва не утонул и только что вынырнул на поверхность, но он хотя бы дышал — сквозь спутанные космы козлиной бороденки. Лицо испещряли кровавые струпья.

— Чё за тусняк, — промямлил он.

Я недоуменно обернулся к полицейскому.

— Похоже, он жив, — сказал я.

— В том-то и проблема, — откликнулся полицейский, нос у него покраснел и распух, словно ему врезали кулаком. Полицейский дернул наркомана за ворот рубашки, чтобы сел прямо.

— А другие проблемы есть?

— Моя ипотека, мои дети, ваши вопросы, — ответил полицейский, которому явно хотелось, чтобы я поскорее убрался. — Лучше займитесь его дружком в гостиной.

Но я и сам уже вышел из кухни, вернулся в гостиную, постоял там, оглядываясь. На полу заметил бейсбольную биту, оплетка на рукоятке почернела от пота, к окровавленной деревяшке прилипли волосы. Повсюду валялись скомканные обертки от гамбургеров, каждая размером с кулак, в дальнем углу к стене привалился, как пьяный, пустой книжный шкаф, Эрин с утюжками [83] Имеются в виду электроды дефибриллятора. в руках хлопотала над избитым. Парень по-прежнему лежал на спине, левая нога неловко вывернута, выгнута вверх и вбок. Глаза закрыты, губы синие.

— Эй, инспектор, не хочешь помочь? — Эрин подняла утюжки, но я уже решил, что делать, упал на колени, пульса не было, ни намека, ни на шее, ни на запястье.

— Дефибрилляция не помогает, потому что у него сердце не бьется, — сказал я. Вонь пота и мочи, жесткая от грязи рубашка задрана до подмышек, на ребрах клякса геля, еще одна на груди.

— Я его потеряла. — Эрин отложила утюжки. — Пульс был.

— Пропал, — ответил я.

— Знаю.

— Дыхательные пути чистые?

— Да пошел ты, — окрысилась она, — я же не идиотка. Это все из-за биты.

— Может, из-за наркотиков, — возразил я. — Давай попробуем еще раз.

Я сцепил пальцы, положил кисть ему на грудину и нажал осторожно, чтобы не сломать мечевидный отросток и не вызвать кровотечение. Его тело: вначале это был только он, человек, но я плотно закрыл глаза, стиснул зубы, надавливая ему на грудь, внутри него двигалось что-то, насыщенное кислородом, я словно зажмурил мозг. Наркоман стал не только тем, кого я видел, но и тем, кого я чувствовал, — я чувствовал ткань его кожи, маслянистые комочки жира под ней, оцепенение и прилив его крови, наверняка это кровь, долгий мощный поток, и все это я чувствовал, а не видел. Были и другие ощущения, смутные, едва различимые, но сильнее всего был кипящий порыв, его тело жаждало восстановиться, однако порыв появился и исчез так быстро, что мне не удалось отделить одно от другого. Я чувствовал какие-то цвета, в венах его рокотала смолистая желтизна метамфетаминовой ненависти, в черепе его промелькнули грозовыми тучами красные обрывки воспоминаний о гневе, сколько раз я чувствовал этот цвет, — и одновременно истину моих рук, сжатия грудной клетки, толчки крови в его оболочке. Я стоял на коленях над пациентом, упираясь ладонями ему в грудину, наваливаясь на него всем весом и отпуская, раз два три четыре пять шесть семь, снова и снова и снова. Влажные хлопки уже сломанных ребер, мерные, как часы. Что-то вспыхнуло, определенно не мой массаж, а то, чего я искал, как ищу всегда, и даже сейчас, ищу, ощущаю, пытаюсь понять, что повреждено и одновременно — каким должно быть его тело. Кажется, что-то и вправду началось…