Анна Матвеева - Каждые сто лет. Роман с дневником [litres]

Я работала усиленно, в утреннюю и вечернюю смену, по вечерам преподавала в кружках, где платили дороже. Деньги шли на хозяйство, на ленинградцев, сбережения мои – на ежегодные поездки к ним. Купить что-либо себе было трудным делом, а работала я много и уставала порой так, что жизни не была рада. Быт становился дороже и труднее, потом начались перебои с прислугой, а в Свердловске очень трудно жить без домработницы. Детишки целыми днями оставались одни или с равнодушной прислугой. Они дичали, стали грубить, не приобретали нужных навыков. Моё здоровье расшатывалось.

Сам К.К. каждый год ездил в Кисловодск и всякий раз после курорта становился лучше. Иногда возникал вопрос о моей поездке, но он ставился вне реальности: «Поезжай в Кисловодск, а я посмотрю за детьми». Но я прекрасно знала, что денег мало: если мне ехать на курорт, значит, кроме путёвки и дороги, нужно одеться с ног до головы, отнять деньги от семьи, а ребята – крошки, надёжного человека при них нет, да ещё и часто больны. Я отказывалась даже обсуждать.

После поездки в Шелангу осенью 1933 года я пришла к важному решению. Дети мне казались чересчур дикими по сравнению с прочими детьми, сил было мало, а терпимая прислуга Петровна болела и собиралась уйти. Я решила уйти из института и заняться исключительно семьёю. Возможности мои уже приходили к концу, а дети и муж нуждались в помощи. Собиралась отдаться дому, отдохнуть если не физически, то морально. Даже решила возобновлять музыку и целый месяц разучивала пьесы для своего мужа. А он в это время мне готовил сюрприз!

Три года мучений, сплошного страдания, с его стороны – красивые фразы, спокойный эгоизм, а по временам – грубость и издевательство. Я же всё время надеялась, сперва более сильно, потом лишь втайне, почти подсознательно, а всё надеялась. И первое время, если бы только он сказал: «Ксеня, забудем всё», я бы всё забыла, ещё более любила бы его, а теперь уже ничего нет, пустое место. Только видеть я его не могу, тяжело, сразу теряю равновесие.

Сперва я мучилась страшно – не знала, как себя вести, какую позицию занять. Я не могла понять самого факта – после стольких лет любви и дружбы стать в один день ненужной. И его поведение не соответствовало словам. Уверяя, что я остаюсь его другом, он всё же после первого же разговора закрыл плотно дверь в свою комнату, которая раньше всегда была открыта. Этим он сразу прекратил всякую близость. Закрытая дверь стала символом разрыва, она меня угнетала и мучила более всего.

Сразу после того К.К. стал отказываться от мелких услуг. Всегда требовательный, не затруднявший себя ни одним лишним движением, он прекратил обращаться ко мне с просьбами, сам вставал из-за стола за всякой мелочью или звал прислугу, на вопросы отвечал «всё равно». Прежде он всегда был окружен вниманием, ему давалось лучшее, о нём заботились в первую очередь, теперь я очутилась в непонятном мне, невозможном положении. Отец детей, хозяин дома… и закрытая дверь, и молчание за столом, нетерпеливое «всё равно» на вопрос, касающийся еды или хозяйства. Какой-то выход надо было найти, а выхода не было.

Тогда я решила уехать, предоставить ему свободу, квартиру, обстановку. Я понимала только одно: что борьба бесполезна. К.К. (не могу теперь звать его Костей!) надо достичь этой новой цели, испытать до дна то новое, что в нём появилось, и только тогда – и то не обязательно! – он меня сможет опять оценить. Я сказала ему: живи, будь счастлив, регистрируйся с новой женой, я рада буду, если ты будешь счастлив. Он посмотрел на меня изумлёнными, неверящими глазами, в которых виднелась радость. Должно быть, он ждал такого ответа, но сомневался, получит ли. А получив, принял его как должное, как вообще всё, что принимал от меня – невенчанной жены, друга и помощника во всех его делах.

Я стала думать, куда уехать. В Ленинград, говорила Юля. Она случайно оказалась в это время в Свердловске, получила путёвку в Крым, но курорт закрыли из-за дождей, и она решила использовать это время, отдохнуть дома. Приехала на драму! Отец не стеснялся дочери, спокойно обсуждал мои и свои планы перед ней. Присутствие Юли было для меня счастьем. Я из неё не сделала ни свою защитницу, ни сообщницу, лишь старалась успокоить негодование, которое вызвано было поступком папы. К.К. любит Юлю, и лишать её отца было тоже нехорошо. Она была тогда девушка, занятая своими делами, жалела меня, но ещё не понимала. Ей казалось, что я сама отчасти виновата: не следила за собой, рано состарилась, не создала такой обстановки, какая отцу требовалась.

В Ленинград ехать было страшно. Где там устроиться? Приходили в голову другие места – Хибины, Алма-Ата, где работает Вера. Не всё ли равно где, если нужно бежать, бросать семью, детей (хотя бы временно), работу… Бежать на смерть. Ведь силы у меня были так надорваны, что я мечтала об уходе со службы, а тут – начинать новую жизнь в таком возрасте!

Я написала академику Ферсману, но он мне ничем не помог, кроме обещаний. Написала Мухину – тот даже не ответил. К.К. принимал деятельное участие в моих сборах, видно было, как ему хочется меня спровадить. Если я говорила «Хибины», он приносил мне книжку про Хибины и добавлял, что там люди нужны, что я там хорошо устроюсь. Говорила я «Алма-Ата» – и опять справки, указания на лиц, там живших или имеющих родню…

Всё же решила ехать с Юлей в Ленинград, сказала ректору Фёдору Ивановичу. Тяжело было мне назвать причину моего ухода. Фёдор Иванович, услыхав о том, удивился, но не возмутился, сказал, что это блажь, ничего не выйдет: «Кому он нужен, старый? Образуется». Обещал меня отпустить, а в общем, отнёсся и спокойно, и равнодушно.

Надо было оставить детей. Пять и семь лет, крошки, дошкольники… Но мать была ведь насмерть ранена, задыхалась от боли и горя. Решила ехать, день назначила, но билета не было, не получила денег. Тогда мне К.К. услужливо предложил денег. Оставалось взять билет и поручить кому-то детей.

Обратилась к Марье Ивановне Ш. Симпатию к ней я всегда чувствовала, но, несмотря на близкое соседство, большой дружбы между нами не было. И я до сих пор не знаю почему, но уверена, что, несмотря на самое лучшее отношение и большую помощь, которые я от неё получила, настоящей, искренней, тёплой дружбы между нами и не было, и не может быть. До этого дня мы с Марьей Ивановной никогда не говорили о своих личных делах, и в этот только раз в большом волнении по поводу услышанного Марья Ивановна приоткрыла завесу над своей жизнью. Сказала, что семь лет назад её муж, этот добродетельный семьянин и прекрасный отец, жил с её младшей сестрой Надеждой. Она уезжала, оставляла детей, два раза за ней посылали, наконец всё кончилось, но «трещина осталась». Вот почему она близко приняла к сердцу мой случай, но её мнение, мнение осторожной женщины, было то же: не ездить! «Нельзя развязывать ему руки, жертвуя собой, нельзя поощрять дикие поступки». Я ушла от неё ещё в большем смятении – а всё же ехать надо было.