Анна Матвеева - Каждые сто лет. Роман с дневником [litres]

Я никак не ожидала, что это она. Про Оню даже не подумала, но как-то взяла себя в руки и сказала: «Оня тебе не пара. Это худшее, что ты мог придумать. Если уж у тебя с Москвой не выгорело, поищи себе молодую, простую девушку, которая бы о тебе заботилась, когда ты состаришься». Потом пришла к нему в комнату и сказала: «Ничего из этого не выйдет, и не потому, что я тебе помешала бы: я не стала бы делать ни козней, ни интриг, и ты это знаешь. Но поверь мне, что ни одна женщина – ни Оня, ни какая другая – не согласится въехать в квартиру, где живёт с детьми первая жена». Он задумался и сказал: «Хорошо! Я буду искать себе квартиру».

Сентябрь и октябрь К.К. был на курорте и в Москве, я со страхом ждала его возвращения, так как уезжал он в самом неприязненном ко мне настроении. Приезд его меня поразил. Он вошел весёлый, любезный, чрезвычайно нарядный, сразу прошёл в столовую. «Как у вас пусто! Надо мебель прикупить!» Потом начал заглядывать в горшки с цветами. Он был ласков, мил: казалось, приехал прежний муж. Я не знала, что подумать, но решила платить тем же.

Жизнь стала точно восстанавливаться. Правда, он привёз детям подарки, а мне ничего, но я была и тем довольна, что он разговаривает, спрашивает о моих делах, как будто интересуется ими, хвалит обед, не говорит «всё равно» и даже обращается за помощью. У него болели уши, и доктор прописал ему горячий «пузырь». Я грела воду, заматывала ему голову и не понимала, что это всё тот же эгоизм. Нужна была ещё потому, что лечить себя самому ему было трудно, да и обед есть надо. Так продолжалось месяца два-три, пока не ушла новая прислуга Степановна. Хотя Степановна была лентяйка, грязнуля и воровка, но всё же это был какой-то человек, который топил печь, выносил помои и иногда мыл пол, обед она варила плохо, но всё же варила. Когда Степановна ушла, всё вновь свалилось на меня, а у меня была нагрузка большая в две смены, и можно себе представить, как пошло хозяйство. Всё же я напрягалась изо всех сил, вставала утром пораньше, чтобы успеть купить к чаю хлеба и масла, приготовляла завтрак и обед, но всё трещало по швам, и сразу я заметила, что К.К. недоволен. Видно было, что он всех нас терпит только из-за хозяйства, а когда хозяйство страдает, тяготится семьёй и не совсем удобной жизнью. Потом мне попалась хорошая приходящая девушка, но и с ней хлопот было мне достаточно.

У нас стало нарушаться бельевое хозяйство, ведь когда отправляли Юлю и Мишу, им я дала часть белья. Дети подрастали – нужны были простыни, полотенца. Я купила на свои деньги простыней, полотенец, кое-какую мелочь, и он покупал иногда. Раз как-то он меня позвал куда-то с ним идти – я сказала, не знаю, в чём идти. Платья нет. Он пожал плечами и презрительно сказал: «Сколько лет работаешь и даже платья не могла себе завести».

На каникулы приезжали Миша и Юля. Стало очень людно, надо было бы подкормить детей, но К.К. не прибавил денег, мне было трудно кормить всю эту ораву – семь человек, восьмая домработница. Юля, как всегда, не хотела ничего видеть и ничем не могла помочь. Она даже обижалась, когда ей предлагали что– либо сделать. Она же приехала отдыхать! Миша был очень весел и мил. Он получил «отлично» за свой концерт, премирован как молодой композитор Кировской стипендией. У него были планы, большое желание учиться и показать себя достойным премии. Он был лучше, чем всегда, в смысле настроения. Если раньше я иногда и опасалась за Мишину психику, то в этот приезд он был совершенно вне подозрений. Как всегда, услужлив, ласков, добр. Случалось, что я пойду на базар, вдруг кто-то сзади у меня сумку берёт. Оказывается, Миша. «Ты же занимался, как сюда попал?» – «Я подумал, что ты тяжёлое понесёшь, вот и встретил». Он мне рассказывал о своих путях в музыке, но я не всё понимала. В этих модных веяниях так сразу не разобраться. Уехал он бодрый, с огромным желанием работать.

На каникулы К.К. ездил в Москву, но получил там окончательный отказ. Нина Самойловна сошлась опять со своим мужем, не разрешила даже зайти. Он сообщил мне, что с Москвою всё кончено.

Опять настала передышка, опять К.К. был любезен, меньше придирался, интересовался моими делами. А дела мои в институте шли хорошо – за год меня премировали два раза ударной грамотой, которую я не получила, впрочем, но честь была оказана. Кабинет был организован, заведование кафедрой шло крепко. Работой я дорожила, так как она меня отвлекала от мрачных мыслей. Некоторое успокоение наступило. Прекратились разговоры о новой жизни, ничего не было слышно об Оне. С Москвой порвано, надежды возобновились. К.К. был любезен и предупредителен, и я была любезна и предупредительна.

Уральский геологический музей я обходила стороной много лет. В моей жизни всё изменилось до полной неузнаваемости: с наивной девочкой, заставшей отца с любовницей, у меня не больше общего, чем с той студенткой, что курит у дверей, улыбаясь парню в рваных джинсах. В музее же, кажется, не изменилось ничего: те же камни у входа, та же лестница и, вероятно, те же самые экспонаты, многие из которых профессор Матвеев приобретал для коллекции на свои деньги. К.К. был буквально одержим этим музеем, именно он стал ему настоящим, любимым ребёнком в отличие от родных детей. Юлю он, впрочем, выделял, гордился её красотой и независимым, сильным характером. Андрея терпеть не мог. Мишу, когда с тем случилась беда, вычеркнул из списка удачных жизненных достижений. О младших, Саше и Ксеничке, будет сказано после.

Все родители любят своих чад по-разному, и чада, как бы от них ни старались укрыть это обстоятельство, прекрасно о нём осведомлены. Если детей много, кто-то всегда будет меньше любим отцом или матерью. Даже если детей всего лишь двое, родитель (особенно если он однолюб по природе) сделает свой выбор в пользу того, кому в настоящий момент приходится труднее: или у него слабое здоровье, или он «пошёл в нашу родню», или просто так, без причины. Моя мама всегда любила Димку всем сердцем, а меня терпела, подмечая в моём характере те черты, которые осуждала в себе. После смерти брата отношение матери изменилось коренным образом: из дерева, которое росло в саду без особого присмотра, я вдруг превратилась в ценный экземпляр, достойный как минимум таблички с латинским названием, – но это продолжалось недолго. Моё постоянное отсутствие разъединило нас, сделало по большому счёту чужими людьми. А Княжна почти всегда была рядом – когда не пьянствовала в Ревде или Каменске. С ней можно было говорить о Димке. Она не боялась «чёрной» работы – с годами в Таракановой проснулась какая-то особая хозяйственность и чистоплотность, странная для алкоголички. В свои трезвые недели Княжна драила нашу квартиру, прибирала шкафы, с остервенением гладила бельё. В хорошие дни она ходила с мамой и Андрюшей гулять в Собачий парк, слушала мамины рассказы о деревьях и Андрюшины – про психические болезни. Постепенно Ира стала для мамы родным человеком, от страха за которого просыпаешься посреди ночи, кому без всякой жалости отдашь свою жизнь, а не какую-то там шкатулку. Я не роптала – смешно было роптать. Порой вспоминала, как мама называла Княжну в письмах «эта», даже не с заглавной буквы, и удивлялась: да полно, было ли? И то, что у меня теперь вновь роль второго плана, не обижало: так даже проще.